Не убий - [5]

Из ленинградской квартиры — в московскую, но и здесь не сиделось, стали частыми поездки по стране, приходилось выслушивать жалобы коллег в глухих райцентрах Нечерноземья и признавать дикую правду: городишки эти жестокостью местных убийц возмещали убогость бытия и малолюдность улиц. Чем удобна его внешность, так тем, что никого не подавляет, при Кобзеве не стеснялись говорить напрямую, ругали почем зря высокое начальство, постановления Верховных Судов, комментарии к кодексам и сами кодексы. Понятые, к примеру, — где взять их для осмотра места происшествия, если ночь и вокруг безлюдье? Но еще хуже, когда они под рукой, в соседней квартире, и две трепливые бабенки разнесут по всему городу, где и как производился обыск и что нашли… И до понятых ли вообще, когда на следователе висит сорок-пятьдесят дел, и дела не такой, конечно, сложности, как то, из-за которого прикатил из Москвы товарищ, но тем не менее…

Кобзев слушал эти жалобы и тихо злился. Старая песня: понятые, экспертизы, сорок дел на каждом, зарплата мизерная, вал преступности, ни одно дело не раскроешь в отведенный срок… Все правильно, да вот откройте, дорогие мои коллеги, любое вами заведенное дело — и увидите откровенную халтуру: вместо акта освидетельствования — медицинская справка без штампа и печати, а если глубже глянуть — липа, очередная подтасовка; вещи подозреваемого и убитого — кучей, в шкафу, о какой экспертизе микрочастиц здесь говорить! Пора бы уж молодежи понять: превыше всех УК и УПК — остервенелое желание следователя найти убийцу, покарать! Настоящего убийцу!

Он искал их. Шла специализация, прокурор-криминалист Кобзев стал старшим следователем по особо важным делам, в прокуратуре Союза. И здесь его встретили приветливо: невзрачен, ни фигурой, ни внешностью под сыщика высокого ранга не вышел, очки какие-то странные, дореволюционные, школьники такие видели на Чернышевском и Добролюбове в учебниках, и — казалось, ощущалось, — что сквозь эти очки прошлого века смотрят и спрашивают сами прошлые времена идейных исканий и терзаний, потому что убивали всегда и везде и еще чаще угрожали убить.

И об угрозах убить в стенах московской квартиры тоже размышлял. Угрожали, то есть пытались отомстить, нанеся обидчику вред, соизмеримый с обидой, даже потяжелее, проценты-то набежали, око должно выбиваться сразу, вслед за уже выбитым. Государство взяло на себя миссию посредника, заменив выбитое око статьями УК за повреждение имущества или здоровья.

Жил, служил. Уже — вслед за наградами и чинами — появились ученики, на юрфаках страны вчитывались в его книги. Читал и спецкурс в институтах, но для себя приберегал скорбную догадку — то ли как оправдание, то ли укором: да все ведь мы на земле живем ой как плохо, все мы нищие, и единственное, что есть у нас свое и от себя — жизнь наша, и не отбирайте у бедняка последнюю надежду оставаться бессмертным!..

Много чего познал и о многом догадался, но сущей тайной оставалось застрявшее в памяти первое убийство, необычайно легко, играючи как бы раскрытое, но так и не понятое. Все мотивированные преступления — это “око” за “око”. Но за что пэтэушник убил старуху? Чем она навредила ему? Чем?

В материалах дела, помнится, были свидетельства, тогда словно мимо глаз пролетевшие, никаких мыслей не вызвавшие. Ведь убийца, еще не проспавшись после пьянки, ночью вдруг полез в комнату, где спала однокурсница. Известно, что может подумать девушка, когда к ней заваливается пьяный, но знакомый парень: она подтянула к себе одеяло, собралась в комочек и стала стыдить пришельца. А тот и не думал прикасаться к ней. Он — на коленях перед нею — расплакался вдруг: “Фиса! Фиса! Прости меня!..” Звали-то девушку — не Фисой, никого в училище с таким именем не было. И о Фисе он вспомнил через несколько часов, когда милиция шла по коридору, в каждую комнату заглядывая в поисках его. “Фиса идет”, — произнес он, выглянув из кухни в коридор, и сам пошел к милиционерам. В их машине он горячечно стал рассказывать, как увидел в сберкассе старушку, как пошел за нею, как убил… Он истязал себя слезами. Таких сопляков милиция презирает, потому что мера содеянного преступником должна соответствовать его поведению на допросах, убийцы не должны раскалываться сразу, и милицейский кулак пресек извержение слов, парень замкнулся, затаился. Перед Кобзевым сидел подавленным и все отрицающим, “Фису” из него вышибли в милицейской машине, но и Кобзев о Фисе узнал позже, случайно, из рассказа милиционера.

Так кто же или что же эта “Фиса”?

Узнал случайно, оказавшись в райцентре, что в двадцати километрах от села, где проживали родители пэтэушника, того, с которого только Фиса могла снять грех.

Он съездил в деревню эту, он нашел родителей того парня, мать и отца, уже отошедших от постигшего их горя. Мычала коровенка в хлеву, неумолчные воробьи взлетали и садились, курицы похаживали по двору, ссорясь из-за сущей мелочи…

Потрясенный уехал он от них. Он узнал, кто такая Фиса и где теперь человек, некогда убивший старуху.

Всего три года отсидел пэтэушник: шестнадцати лет не исполнилось в день убийства, потом скостили за примерное поведение. Общество простило, сняло грех, но только тот грех, который вменяло ему, то есть убийство старухи, а парень иначе мыслил, вышел на волю и поступил в духовное училище, потом стал монахом и ныне в монастыре, что в сорока километрах. И еще, видимо, не отмолил грех, не мог отмолить, потому что Фиса (Анфиса), прабабка его, была Великой женщиной, жертвенность которой вдохновила детей ее на жизнь праведную, лишь правнук подкачал, и, зная из семейных преданий о “бабе Фисе”, о ней вспомнил в страшный для него час прозрения. Фиса же в 1932 году, когда голод свирепствовал на селе, когда внуков маленьких кормить было нечем, — бабушка Анфиса ночью тихохонько встала и ушла в лес, чтоб помереть там, чтоб внучонкам огрызок жмыха достался бы, лишний краешек лепешки из лебеды.