Не тужи, Гошик! - [4]

Рысин перевел дух, глотнул вина и продолжал так:

— А теперь представьте Таймырское побережье в сентябре. Колотун. Снег выпал. Ветер с норда дует в морду. Карская волна в берег шлепает битым льдом. А работа еще недоделана, а до самолета две недели только. Да…

— У-ти, мой бедненький, — потянула к нему губы хозяйка.

— Да уж, не говори, — согласился герой Заполярья. — А в тот день, двадцать шестого сентября, как сейчас его помню, с утра не заладилось. Пошли мы с работягой вдвоем. Работяга-человек в геологии случайный, москвич, бывший работник трампарка, по кличке Панихида, на трубе он еще играл и на кладбищах подхалтуривал. Так вот на первом же часе работы Панихида этот растянул какое-то сухожилие и похромал назад, в лагерь. Двинулся я дальше один, прошел сколько-то, а тут (и сейчас еще нога этот камень под снегом помнит!) споткнулся и со всего маху носом в развалы. Молоток мой в сторону, фотоаппарат вдребезги, колени, локти — до мяса. Встал я, плюнул. И в ту, и в эту, и вдоль, и поперек, и в пыль, и в звезды… Кулаками тряс, минут пять без передышки матерился, а все равно легче не стало. Подковылял я к молотку, что отлетел метров на пять, сорвал с шеи фотоаппарат изувеченный да как трахну по нему этой самой кувалдочкой. Фотоаппарат, естественно, всмятку, а у молотка ручка пополам. Вот тут мне малость полегчало. Закурил я, постоял, подумал: и маршрут продолжать без молотка не с руки, камни колотить нечем, а возвращаться больно неохота. Километра два всего-то до берега, до скального массива мигматитов, а мне его осмотреть очень бы не мешало.

Подумал я, подумал, да и двинул дальше. Буду, думаю, подробней записывать в дневник, можно и без образцов обойтись разок. Ковыляю себе помаленьку, а на душе каторга. Что, думаю, у тебя за жизнь такая кривобокая, друг дорогой? Что за специальность такая поганая? И кой тебе уже годик, Жора Рысин, и что ты в жизни рассчитываешь увидеть хорошего? Знаете, были такие популярные наколки: на груди — «нет в жизни счастья», а на ногах — «они устали»? Вот, думаю, и мне такие наколки впору заводить. А тут еще накануне телеграмму кислую получил. От Марии, — уточнил Рысин для супругов Синицыных, посвященных в перипетии этого трехлетнего рысинского романа.

Супруги сочувственно покивали.

— Ковыляю, наблюдаю, записываю. Смотрю под ноги. В развалах и мигматиты начали появляться. Поднял я голову, а побережье — вот оно. Скалы, останцы… Красноярские столбы помните? Ну, стало быть, знаете, какие с ними эрозия штуки выфигуривает. Тут тебе и крепости, и колонны, и люди, и звери. А передо мной, представьте, стоит арка. Две колонны и свод высотой примерно в три моих роста. Останец мигматитов. Основа породы — темные гнейсы, а на их фоне белеют те самые птигматитовые слойки. И на колоннах и на своде. Главное — на своде!

Голос Рысина внезапно съехал на сип. Он встал, касаясь руками стола:

— Так вот, граждане, по всему своду идет белая птигматитовая жилка, и образует она надпись! И надпись эту я прочел! И написано там на арке белым по черному: «НЕ ТУЖИ, ГОШИК!»

Рысин говорил все громче и громче, а последнюю фразу проорал, побледнев, и, прооравши, опустился на место.

— Дай-ка авторучку, — попросил он Боба, и тот с каким-то даже испугом полез во внутренний карман пиджака.

— Вот смотрите!

Прямо на тыльной стороне огромной своей белой кисти, без знаков препинания, без заглавных букв, слитно, единым словом написал Рысин эту фразу «НЕТУЖИГОШИК».

Слушатели, сгрудившиеся за спиной Рысина, молча уставились на его кисть, на эту фразу, образованную полукругом букв, непривычно сжатых по высоте и растянутых по дуге.

— Вот как там было написано, — растерянно проговорил Гошик. — За точность начертания ручаюсь. Я под этой аркой до вечера просидел, полдневника изрисовал. Думал на другой день взять у ребят фотоаппарат, вернуться, заснять.

— Ну и что, вернулся?

— Да нет, — криво улыбнулся Рысин, — тут уж как положено: утром начальство неожиданно пригнало вертолет. Ну и завертелось: погрузка, сборы, спешка. В тот же день и улетели. А на базе… И вот что, братцы, — перебил себя Рысин, — когда я под этой аркой сидел, такой я покой почувствовал, так мне хорошо вдруг стало. И правда, думаю, не тужи, Гошик, не стоит… Все пройдет, пройдет эта невезуха, и судьба твоя образуется. И эвакуация вспомнилась, и соседка, и голос ее вспомнился, и лицо. А главное, эта надпись ошарашила меня только в первый момент. Потом я и не думал, откуда она, как, мол, все это может быть? Сидел себе, курил, думал обо всем хорошем.

— Но откуда ж она, эта фраза, а, Жорка? — затряс его за плечо Виталий.

— Откуда ж я знаю? Спроси о чем-нибудь полегче.

— Ты это брось! — покраснев от возмущения, настаивал однокашник. — Это ведь не покупка какая-нибудь, ты же рассказал, как было! Я ж тебя, Рысь, знаю. Если бы ты заливал, я бы сразу почувствовал! Правду говорил?

— Правду.

— А объяснение? С точки зрения геологии? Ну эти самые птиг… пиг… жилки эти белые? Они что-любые формы могут иметь?

— Я же сказал, самые разнообразные. Да тут и не в этом дело. Тут делов «Гошике» и в «не тужи». В самом сочетании. Ведь один только человек на свете меня так называл. Вот и представь себе вероятность этой надписи.