Не той стороною - [100]

Дежурный надзиратель бросился к Полякову.

— Молчите! — душа смех, завопил он — для проформы больше.

— Ах, ах! — кряхтел и прыгал Файман возле военного. — Фирра заставит посмешищем сделаться!

— В дежурку задержанного! — крикнул надзиратель милиционерам.

Но Поляков уже насытил душеньку. В заключение плюнул, взбил еще выше кепку и последовал с милиционерами.

— Я протестую! Я требую, чтобы дело в суд пошло! Пусть его примерно накажут! — взвыла, возвращаясь, Фирра.

Надзиратель и скрипнувший от досады зубами военный стали успокаивать ее. Раздраженная компания ушла.

Не только, впрочем, Поляков, но и всякий приезжавший в Москву с некоторого времени замечал, что обновляется хрычовка-столица. Перестали болтаться на стенах и заборах лоскуты рваных плакатов, и не кричали уже фасады домов о самоуправстве расклейщиков «Центропечати», заляпывавших прежде месивом клейстера каждый угол и каждый подъезд так, что они вопили миру о запущенности домов. Наоборот, дома стали пестреть свежей краской, припудрились штукатуркой и подрумянились охрой. Витрины магазинов заблистали образцами модных товаров. Центр города зарокотал от движения новеньких машин и ожившего трамвая. Если раньше из иностранцев можно было видеть только делегатов, которые на грузовиках ездили в Кремль на заседания конгресса Коминтерна, то теперь в Москве было несколько дипломатических миссий, а кроме того московские модники и модницы стремились, получив заграничные наряды, выдавать себя на улице за всамделишних европейцев.

Ожили театры и кино. А в числе уличных явлений бросалось в глаза еще одно большевистское новшество. На улицах то и дело теперь показывались обязательно возглавляемые барабанщиком колонны детишек, с одинаково завязанными в красные галстухи шеями. Детишки маршировали, всегда победно задирая кверху в маршевом азарте задорные головки.

Это были зачатые по идее Стебуна Ковалевым и организуемые теперь комсомольцами уже по всем районам пионерские отряды детворы пролетариата и совработников.

Но произошли перемены не только общего характера. Переиначилось и положение части тех людей, которые все это время жили в Москве.

Стебун уже не работал в Агитпропе.

Его неуживчивая жесткость, а главное, его роль в создании дискуссионного клуба и особая приязнь ко всем недовольным партийными порядками заставили губком бояться, что свое партийное положение беспокойный работник использует для бунта в партии. Захар, Статеев, Тарас и кое-кто еще из центровиков и губком-щиков, боявшиеся этого, не ошиблись.

После закрытия клуба и последовавшего затем снятия с партийной работы Мостакова в связи с опубликованием им его письма к вождю партии, ответа на это письмо и сделанных уральцем дезорганизаторских выводов — Стебун решил, что в партии действительно неблагополучно. Он стал открыто выступать с критикой руководящих партийных органов, и в то время, как прежде ропотникам партии сопротивлялся, теперь он начал с ними сговариваться. А недовольство назревало и в чем-нибудь должно было вылиться.

Однажды, в праздничный день, когда Стебун обедал в столовке Совнаркома, его увидел ездивший в Геную и теперь занимавший пост секретаря одного из правительственных учреждений Антон. Бывший маляр имел захлопотавшийся и таинственный вид. Увидев Стебуна, немедленно направился к нему и, стегнув единомышленника сообщническим взглядом, остановился.

Стебун выжидательно скосился на него, вопросительно отрываясь от стола.

— В чем дело, дядя?

— У тебя, я знаю, есть приятели… Ты что-нибудь с ними думаешь?

Это было ясно: Антон имел в виду других недовольных внутрипартийными порядками.

Стебун окинул сухо взглядом намеревавшуюся было остановиться возле них товарища Пузыревскую, давая понять, что занят разговором, и кивнул Антону на стул.

— А что случилось?

Антон оперся на стол, склоняясь ниже головы Стебуна, и навалился на товарища с сообщением.

— Вчера застрелился Донцев, снятый с секретарствования в губкоме на Украине. Ставленники Тараса повели против него компанию, очернили его, он приехал сюда, ничего не добился здесь, тормошил меня и всех, кого знал здесь, и вот… Не имея других средств для протеста, разделался с собой… Другие думают, что так это и должно быть…

— Так! — потемнел Стебун. — И что же?

— Ничего… Что назначенчество и аппаратческая казенщина выхолостили из партии всякий дух — ты сам знаешь. Сговорись со своими и, если согласен, после обеда приходи в секретариат ко мне. Мы с Евгеновым и Владимир Никитычем толковали и решили обо всем подать заявление.

— Письменно?

— Да.

— Ладно. Завтра приду.

Антон поднялся и оставил Стебуна одного.

У Антона на следующий день Стебун ознакомился с тем заявлением, которое адресовалось руководящему бргану партии и имело наскоро собранные Антоном два десятка подписей несогласных с партийным режимом работников. В заявлении кроме резкой характеристики партийного режима было требование пересмотра ряда директив партии по хозяйственной политике.

Стебун бегло прочитал заявление, выразил некоторое сомнение по поводу не особенно удачных формулировок заявления и уместности возбуждения хозяйственных вопросов, но, расценивая факт подачи коллективного заявления как единственно возможный способ побудить руководителей партии на пересмотр партийных порядков, спорить не стал, а присоединил свою подпись, попросил задержать подачу заявления и направился к тем партийцам, с которыми еще ранее обменивался мнениями по поводу положения в партии.