Не только память - [8]

* * *

Еще несколько километров — и аэропорт Мингаладон. С этой точки начинается знакомство с Бирмой, и именно тут, когда открывается дверь самолета и, шагнув на ступеньку лестницы, впервые вдыхаешь тяжелый с непривычки, густой бирманский воздух, ты говоришь ей: «Здравствуй».

А поле аэродрома и здание аэропорта хоть современны, хороши, но в общем безлики. Над аэропортами всего мира висит какое-то проклятие одинаковости. Наверно, это потому, что самолеты делают одно и то же, куда бы они ни прилетали. Сначала самолет наклоняется, и навстречу ему наклоняется земля и показывает одинаковые сверху крыши домов. Потом он долго катится по бетонным дорожкам — будь то Рангун, Дели или Аддис-Абеба, затем на его пути появляется бесстрашный человек с флажками в руках; самолет бросается на человека, будто хочет изрубить его винтами, но, не доехав трех метров, встанет, взревет моторами и остановится. Приехали.

В первые полчаса ты не очень-то обращаешь внимание на архитектуру аэропорта. Я не говорю про Орли или другие чудеса строительного искусства. Я говорю про такой аэропорт, как Мингаладон, — большой обычный аэропорт. Ты проходишь таможню и иммиграционный контроль, предъявляешь свидетельство о прививках, отвечаешь на вопросы земляков…

Потом осмотришься. Когда сам приедешь в Мингаладон встречать или провожать своих, разглядишь на досуге сказочные фрески художника У Ба Джи на стенах зала и оценишь размеры зала внутренних авиалиний.

Давно осмотрелись и привыкли к Мингаладону и мы. Он — порожек, за который переступают твои друзья, поднимаясь по трапу в аэрофлотский ИЛ; порожек, за который и ты когда-нибудь переступишь и полетишь обратно, к своей обетованной земле, где первая остановка называется Ташкент.

Но нам еще не скоро переступать порог. Мы проезжаем мимо знакомых ангаров и продолжаем заниматься своими делами. Теми, что всегда одолевают в начале пути. Я пересчитываю нашу кассу — если взяли мало, еще успеем вернуться, потом заряжаю кинокамеру, одолженную нам на время путешествия. Лев еще раз проверяет, нормально ли работает правая фара. Вроде все в порядке.

Осиновым лесом потянулись слева каучуковые плантации. Деревья потеряли листья, и лес кажется прозрачным и доступным. В нем нет подлеска, нет густых кустов и злых колючек. Каждое дерево надрезано, на каждом висит жестяная банка, куда лениво стекает густой белый сок. В Бирме много плантаций каучука, особенно на юге страны — на узкой полосе Тенассерима. Бирма даже экспортирует некоторое количество каучука.

Потом каучуковый лес кончился, и через несколько минут машины поравнялись с серой колоннадой. Перед ней гранатный пятиметровый крест. Это английское военное кладбище. Двадцать шесть тысяч человек похоронены под гранитными плитами. На каждой — бронзовый герб полка, имя, чин, возраст и дата смерти. Солдаты погибли во время второй мировой войны, и все они были солдатами британской короны. Полки шотландские, австралийские, новозеландские, мадрасские, бомбейские, западноафриканские… На бирманской земле несколько таких кладбищ. В Рангуне, рядом с зоопарком, большое кладбище — там лежат чиновники и офицеры, чей прах по той или иной причине не увезли в Ланкашир или Чешир. В бирманской земле погребены исполнители божественной воли Великобритании — красные мундиры, мундиры хаки, черные смокинги и сутаны миссионеров. Но нет среди них тех, кто приказывал идти на Восток — к пагоде Моулмейна и в Мандалай. Для тех нашлось место на более респектабельных кладбищах, в семейных склепах под вязами «доброй старой Англии».

Мы минуем кладбище, безлюдное, чистое, подметенное. За ним начинаются деревни. Каждая — в зелени, в тени манговых деревьев, в каждой — монастырь на окраине, тоже тенистый, с пальмами тодди и небольшим прудом. На домах монахов сушатся оранжевые тоги. Между деревьями рисовые поля, разделенные канавками для воды и валиками подсохшей земли. Поля клетчатые, как шахматная доска. На некоторых рис уже убран, и серая земля смотрит сквозь стерню, на других еще гнутся желтые колосья. Разные колосья — два поля рядом, но на одном рис выдался густым, тяжелым, обильным, а на другом колосья редки и худосочны. Разные сорта риса, разные хозяева, разный уход.

До самого последнего времени, а в какой-то степени и сейчас, бирманские крестьяне — беднейшая часть населения. В войну из Бирмы сбежали индийские ростовщики-четтьяры, но некоторые вернулись обратно с англичанами, а других заменили свои, бирманские, помещики и ростовщики, но лучше от этого не стало. Каждый год десятки тысяч акров земли переходили за долги помещикам и ростовщикам, и крестьяне становились батраками, часто на своих же бывших участках. Куда пойдешь жаловаться, если и в правительстве помещики, и среди чиновников, которые должны осуществлять земельную реформу, оказывать помощь крестьянам, тоже немало помещиков или родственников и друзей помещиков.

Главная сила в хозяйстве — пара волов или буйволов и соха. Редко у кого плуг. Только-только управиться с обработкой своего клочка земли. Ведь рис — трудоемкая культура: и рассаживать, и полоть его надо. А к тому же бойся наводнения и сильных ливней, бойся засухи, бойся вредителей.