Не так давно - [65]

— Есть только одна сила, — с чувством произнес самый молодой из ребят, смуглый Иосиф Талви (Ванчо), — которая может помочь укрощению зверя. Это — народ. Если он противопоставит себя им, фашисты будут бессильны.

— И партия, — добавил Делчо. — Она организует народ на борьбу против фашизма. Будьте уверены, что рабочая партия не позволит фашистам издеваться над народом, в том числе и над евреями.

И он взглянул на меня, прося поддержки.

— Гошо прав. Наша партия организует борьбу, а партизаны — это ее вооруженная сила. Хотя эта сила, частицу которой представляем мы с вами, еще мала, но за нею будущее, ей предстоит расти и развиваться. И это значит, что защита наших родных, нашего отечества — в наших руках.

— Я целиком согласна с командиром, — горячо заявила Ева Волицер (Виолета), не замечая, что ее рассыпавшиеся волосы почти закрыли бледное от усталости лицо, — и не пожалею жизни в борьбе против тех, кто размахивает окровавленным ножом над головами наших близких.

— Я присоединяюсь к Виолете, — поддержала ее Стела. — Хотя я, товарищи, и не бог весть какая сильная, но хоть одного фашиста, а сумею уничтожить.

— Одного? Да я уничтожу сотню! — лихо заявил Мордохай. — У меня так накипело за маму, за всех, что имей я возможность, всех бы истребил.

Он провел кончиком языка по пухлым губам и огляделся: хотел увидеть, какой эффект произвело его молодечество.

— А ты полегче, не заносись так, — заметил Моис. — Какой ты герой, увидим после. Не забывай, что у фашистов есть и руки и оружие — они тоже могут убивать.

Замечание Моиса в данную минуту было не очень уместно. Оно помешало ребятам излить перед товарищами свою душевную боль и дать обещание ничего не пожалеть во имя свободы.

Поглядев на длинные, слипшиеся от дождя кудри девушек, я изъявил желание подстричь их. В сумке у меня всегда была машинка для стрижки волос и ножницы, и хотя я был не так уж опытен в парикмахерском искусстве, но взялся за него потому, что хотел избавить девушек хотя бы от забот по уходу за волосами. Стрижка моя была не так уж хороша, но девушки заявили, что они капризничать не станут, а право на красивые прически сохранят за собой после победы.

Такими же невзыскательными клиентами были мои старые и молодые односельчане, которых я когда-то стриг и брил каждое воскресенье. Они знали — наступит воскресенье и они отправятся в мою бесплатную цирюльню перед сельской кофейней, и хотя машинка и брадобрей безжалостно скребли и дергали волосы, они терпели. Стриглись даже девушки; они под влиянием моды, заражаясь одна от другой, отрезали косы, хотя родители бранили их за это и называли «ощипанными козами».

Как когда-то в родном селе, я открыл сейчас на полянке свою цирюльню, и вскоре наши партизанки стали похожими на мальчишек. Им не хватало теперь только шапок. Ребята начали было подсмеиваться над ними, но девушки быстро поставили их на место, и на полянке снова воцарилась прежняя задушевность и теплота.

Наш первый привал был самым продолжительным. Мы привели в порядок обувь, надели сухое белье, осмотрели свои рюкзаки и закусили. Следующий привал был намечен в селе Расник. Как на беду, погода по-прежнему оставалась плохой. Всю дорогу мы шли под мелким, как роса, дождем, пронизывавшим, казалось, до самых костей. Хотя мы сменили белье, но два-три часа спустя оно снова стало мокрым и затрудняло наши движения. А это усиливало усталость новых партизан, не имевших пока тренировки; если же учесть, что они тащили на себе тяжелые рюкзаки, то можно было понять, почему они едва передвигали ноги. Самая тяжелая поклажа была у Мордохая. Его рюкзак был набит до отказа, а поверх него еще висела свернутая в рулон волчья шкура, которая, намокнув, стала такой тяжелой, что будь на его месте мы с Делчо, давно бы бросили ее на дороге. Фантазия у Мордохая была буйная. Он, видимо, считал, что получит где-то комнату с кроватью, перед которой постелет волчью шкуру, и шкафчик, в который уложит семь пар белья, купленные на жалкие сбережения его бедной матери.

В отряд приходили люди с самыми разными характерами, привычками, представлениями и ожиданиями, жившие в самых разных условиях, но попав на партизанскую территорию, они все оказывались в совершенно одинаковых условиях.

До Брезника мы добрались чуть ли не на третью ночь. Зайти к баю Лазо я не решился. Я полагал, что полиция выпустила его только для того, чтобы получше выследить, а затем арестовать снова, но уже с такими уликами, чтоб он не смог больше ускользнуть из их рук. Теперь, чтобы спуститься в долину, нам пришлось обойти его дом с юго-запада, а там, перейдя шоссе Брезник — Батановцы, уже держать путь в Трынскую околию.

Южнее дома бая Лазо гора Бырдо выдвинула свои острые скалистые зубья до самой реки. Прежде я считал, что пройти там вообще невозможно. Поросшие травой и кустами акации, скалы устрашающе нависали над рекой, готовые, казалось, каждую минуту обрушиться вниз и преградить ей путь. Как раз по этим скалам нам и приходилось теперь пробираться — другого выбора не было. Мы переходили с камня на камень, со скалы на скалу почти вслепую, держась за руки, чтобы не сорваться, не потеряться. Такой темной ночи давно уже не было, и меня не оставляла мысль о подстерегавшей нас на каждому шагу опасности. Достаточно было отломиться или оторваться камню, на который кто-нибудь из нас ступил, чтобы тот исчез в чернильно-черной пропасти.