Не так давно - [192]

— Марин, стреляй до последнего патрона! Живыми не дадимся! Достойная смерть будет самым лучшим памятником для нас. Держись! — И гневно нажал курок.

Марин сделал то же. Стрельба участилась. Нарастал и огонь противника. Он осыпал их тысячами пуль, как будто партизаны были из железа. Даже когда винтовки выпали из их рук, а из многочисленных ран заструилась алая кровь, подлые бандиты продолжали стрелять — они боялись, что коммунисты будут сражаться и после своей смерти.

Неравный бой завязался и в сарае. Стреляя в полицаев и агентов, Владо попытался вырваться из окружения, но это ему не удалось. Автоматная очередь прострочила ему ногу, и он, как подкошенный, свалился на пороге. Райчо остался отбиваться один, но он уже был не в силах сопротивляться целой толпе полицаев. Они окружили его со всех сторон, прижали и схватили живым. На пороге сарая лежал полумертвый Владо. Когда полицаи приблизились к нему, он собрал все свои силы и обругал их. От ярости и бессильной злобы фашисты быстро выкопали яму и зарыли его живым.

Спустя несколько дней брезникская полиция совсем распоясалась. Для острастки населения были вырыты трупы Владо, Бориса и Марина, и их повесили — Владо на телефонном столбе около общины в его родном селе, а двоих других на самой высокой вербе около кошанского моста, где проходили сотни крестьян и путников из Софии и в Софию. Люди отворачивали головы, потрясенные жестокостью опозоривших себя фашистов.

Но полиция на этом не остановилась, она заставила мать Владо в продолжение двух недель каждый день стоять по два часа у его трупа. Болгарка, мать героя, стояла гордо. Она с трудом сдерживала слезы перед наблюдавшими за ней полицаями, не желая показать свою слабость. У трупа такого сына, как Владо, она могла стоять всю жизнь как перед святым, потому что Владо погиб не за себя, а за весь народ. В эти дни ее несколько утешало то, что она получила письма из тюрьмы от двух других сыновей. Сообщил о себе и третий сын, исчезнувший куда-то. Оказывается, он партизанит в шуменском крае.

Издевательство над трупами убитых партизан не могло удовлетворить звериные страсти брезникских заправил. Им казалось, будто все, что они совершили, недостаточно сильно, и они принялись арестовывать ятаков. Задержаны были лучшие люди брезникских сел: в селе Муртинцы — бай Аргир Кузманов, Георгий Стефанов с дочерью Еленой и в селе Баба — бай Неделко, недавно еле избежавший судебного процесса.

Не в силах справиться с сопротивлением народа, полиция становилась все более свирепой. Погибали все попадавшие в ее руки партизаны и ятаки. И из этих товарищей тоже ни один не вернулся к своим родным. Народная учительница Елена плюнула в лицо своим палачам и была расстреляна. Расстреляли и ее отца, а упорство однорукого бая Неделко привело фашистов в ярость. Он не признал ни одного из предъявленных ему обвинений. Более того, он обвинил полицейских в бесчеловечности, назвал их варварами, зверями. Он знал, что никто из собак Дочо Христова не сжалится над ним, будь он сто раз одноруким. Когда фашистские мерзавцы рубили его на куски тупым топором, бай Неделко оставался гордым и несломимым и не просил пощады. Заставил себя только сказать им: «Гады, напрасно буйствуете. Жестокостью народ не покоришь!»

* * *

На ткацкой фабрике «Декало» в Княжево началась вечерняя смена. Солнце только что село, и пылинки перестали летать по грязному помещению. Надзиратель проверил, все ли на местах, и ушел в свою теплую канцелярию. Ткачихи зашумели. Нервно застучали станы.

Когда люди привыкли к шуму, секретарь партийной организации Георгий Костов и молодежный активист Методий Коцев челноками засновали между станами. Работницы поглядывали на них, напрягая слух.

— Все в отряды, товарищи, пробил решительный час! Все в отряды! Партия призывает весь народ на вооруженную борьбу, — кричали они прямо в уши рабочим и работницам, пытаясь перекрыть шум станов.

Ткачихи заволновались. Наиболее сознательные одна за другой останавливали станы и сразу же покидали фабрику, чтобы собраться в дорогу.

Цвета Юрукова — сестра Васила Петрова старшего из Красно-Села, тоже ткачиха, — смотрела и недоумевала. Увидев Методия, она преградила ему дорогу:

— Методий, что происходит? Попробуй только скрыть от меня! Говори!

— Уходим к партизанам, Цвета, — шепнул ей на ухо Методий. — Собираемся на остановке «Сахарная фабрика» завтра ровно в 9 часов. Захвати с собой и Асенчо, он согласен, руководство тоже согласно. Насчет Виктории решай сама!

— Если я пойду, то со мной пойдут и дети. На работе мы были всегда вместе, будем вместе и в борьбе, — ответила Цвета.

— На всякий случай знай, ты эвакуируешься в село Рыждавица, что под Кюстендилом, — предупредил Методий. — При выходе из вагона следи за мной. Постарайся быть точной и никому ни слова!

Хотя Цвета и не была образованной, она очень хорошо понимала смысл и значение осторожности, обдумывала каждый свой поступок и всегда руководствовалась тем, как то или иное действие отразится на общем деле. Физически она была слабой, жизнь ее не щадила, преждевременно заставив постареть, но она надеялась на что-то лучшее, и эта надежда делала ее жизнеспособной и жизнерадостной. С детьми теперь было проще — они уже подросли и сами начали зарабатывать. Это было для Цветы самым большим утешением. Она считала, что ради партии человек может пожертвовать даже собственными детьми. За шесть лет, проведенных в рядах партии, она привыкла доверять ей больше, чем собственным глазам.