Не судьба - [5]

— Ну, вот — ничего! У тебя всё — ничего. Для такого необыкновенного случая могла бы быть пооткровеннее.

— Тут нечего быть откровенной, папа; он ничего замечательного не сказал… Глупости какие-то!

— Он всегда глупости говорит. Он дурак, а ты у меня умница. Ты это хорошо сделала!..

— Вот maman этого не находит, — улыбаясь произнесла Зина и переглянулась с сестрой.

— Maman твоя… — начал было Иван Владимирович, но в нерешительности остановился.

К счастью, Зина избавила его от труда продолжать начатую фразу и радостно объявила:

— Вот и Миша!

Действительно, Мишель вошёл в комнату. Тут уж и без него было весело, благодаря «деконфитюре» Романовича и отсутствию maman, а Мишель принёс с собою новый запас весёлости, и все члены семьи сразу увидели это по его лицу. С небывалою нежностью он поцеловал сестёр и, тотчас же поместившись на качалке, принялся раскачиваться с таким сияющим, довольным видом, какого давно не видали его домашние.

— Миша! Верно ты опять наследство получил? — осведомилась Зина.

— Представь себе, что нет. А что? — спросил Мишель, очень хорошо чувствовавший, что сестра имела основание найти особую причину его прекрасного расположения духа.

— А вот спроси-ка Зину, что она получила! — с торжеством посоветовал Иван Владимирович.

Тогда Мишелю сообщили о важном событии, совершившемся в доме, и он как нежный сын принял достодолжное участие в общем веселье.

Более или менее остроумные вариации были в полном разгаре, когда в гостиную вошла сама Зинаида Сергеевна. При её появлении девицы с необыкновенною живостью заговорили о французском театре, Мишель мгновенно углубился в чтение руководящей статьи «С.-Петербургских ведомостей», а глава семейства, обеспокоив собственную особу, увязшую в кресле перед камином, встал и исчез в боковую дверь.

Зинаида Сергеевна сегодня решилась быть последовательной. Она опустилась на козетку, по соседству с качающимся и читающим Мишелем, томно забилась в уголок сиденья, согнувши необыкновенно тонкий и моложавый стан, и с подавленным видом принялась за стягивание слишком узких перчаток.

Мишель читал. Дело шло об ужасающих злоупотреблениях где-то, по какому-то ведомству — он не разобрал хорошенько, потому что начал с третьего столбца.

Мать подняла брови.

— Мишель, — заговорила она протяжно, — ты знаешь?..

— Ах да, maman, деконфитюра; слышал, — отвечал он, покорно оставляя газету.

— Да, именно, mon ami. La déconfiture de ce pauvre Romanovitch! [14] Mesdemoiselles! Вы бы пошли к себе.

Девицы вышли, и Мишель остался наедине с матерью.

— Мишель, ты имеешь на неё влияние! Я тебя прошу её вразумить, — сказала Зинаида Сергеевна убедительно.

Мишель раскачивался, наблюдая лепные карнизы.

— Мой друг, вся моя надежда на тебя… Ты обещаешь, да? N'est-ce pas? [15] — продолжала мать, тревожно вглядываясь в лицо возлюбленного сына.

Мишель, вместо ответа, раскачнулся с новым усердием; он чувствовал себя прекрасно, несмотря на приставания матери, потому что успел побывать у своей дорогой тётушки, и она обещала устроить ему знакомство с Мурановыми. Это обстоятельство положительно изменяло все его воззрения: maman могла привязываться сколько угодно.

— Ах, ты меня вовсе не понимаешь, Мишель! Ты мне на нервы действуешь avec cette affreuse [16] качалка! Я тебя прошу: отнесись серьёзно… отнесись серьёзно! — упрашивала Зинаида Сергеевна.

Мишель раскачнулся от всего сердца и порешил как-нибудь удрать.

На его счастье, приблизился час обеда и привёл в гостиную одного из привычных посетителей, без которых не обходился почти ни один обед. Иван Владимирович терпеть не мог садиться за стол без гостей, по многим причинам и главное потому, что присутствие посторонних поддерживало хорошее расположение духа его жены. В настоящем случае появление друга дома оказалось не без приятности: Зинаида Сергеевна тотчас им завладела и приступила к изложению своей douleur maternelle [17].

Мишель с облегчённым сердцем предался качалке и приятным размышлениям, пока из мамашиного угла до него долетали слова: «déconfiture», «камер-юнкер» и проч., и проч. Он сам не заметил, как глаза его сомкнулись, и под тихий ропот материнских жалоб чуть было совсем не уснул, но тут доложили, что кушать подано.

Он сидел за обедом и радовался. Радовался тому, что было внутри его. Он никак не называл этого чувства и, может быть, даже не подозревал, что это была любовь; но он её чувствовал и сиял. Зина не могла не обратить на это внимания и заметила, что «Миша сияет как медный грош», за что немедленно получила от матери замечание:

— Зина! quelle expression!! [18]

A между тем, это действительно было так: ему было до того хорошо, что он чувствовал потребность сделать кому-нибудь приятное и вообще поделиться своими чувствами.

Случай скоро представился. Может быть, в сотый раз Зина стояла у окна, выходящего на Английскую набережную, и толковала о том, как она любит эти чудные морозные, лунные вечера, как должно быть хорошо теперь гулять по набережной, как ей этого хочется, и вот нельзя! Потому что одну не пустят, а кто же с ней пойдёт? Не Миша же… лентяй!

Мишель не раз слыхал такие монологи своей младшей сестры, но обыкновенно они не производили на него действия. Он великодушно допускал называть себя лентяем и не опровергал этого мнения. Но в этот необыкновенный вечер он совершенно растаял от внутренней радости и готов был на всякие добрые дела, а потому удивил Зину предложением сопровождать её на желанную набережную, и ещё куда-нибудь, и даже всюду, куда она захочет.