Не считая собаки - [141]

Я прищурился, вглядываясь попристальнее. Волосы, кажется, должны быть другие. Светлее? Рыжевато-блондинистые?

Постояв минуту с характерным для Верити выражением лица – смесь испуга, возмущения и решимости, – она стремительным шагом направилась к компьютерам, пропав из виду.

Снова тишина. Я вслушивался в тихое щелканье кнопок, надеясь, что она не переброску там готовит. И не дает команду поднять занавеси.

С этого ракурса не разобрать. Я осторожно передвинулся к соседней щели между шторами. Женщина стояла перед компьютерами, глядя на них или, вернее, сквозь них с прежней целеустремленностью.

И что-то еще было в ее лице – чего я никогда не наблюдал у Верити, даже после объявления о помолвке Тосси и Теренса, – какое-то безрассудное отчаяние.

За дверью снова послышался шум. Женщина резко обернулась и двинулась туда – опять покинув мое поле зрения. А у входящего явно имелся ключ: когда я прокрался к первоначальной точке обзора, он уже стоял в дверях, глядя на хозяйничающую в лаборатории.

На нем были джинсы, потрепанный свитер и очки. Волосы темно-русые, слегка длинноватые, как водится у историков, чтобы легче было состряпать подобающую эпохе прическу. Он тоже казался знакомым – хотя, возможно, не он сам, а взгляд. Еще бы. Именно такой у меня неизменно появлялся при виде Верити.

Он держал пухлую кипу бумаг и папок и в придачу ключ от лаборатории.

– Привет, Джим, – сказала женщина.

Жаль, что она стоит ко мне спиной и ее глаз не видно.

– Что ты тут делаешь? – спросил Джим.

Голосом, который я знал не хуже своего собственного. Вот так номер! Это же мистер Дануорти собственной персоной.

Мистер Дануорти! Он, конечно, рассказывал мне о заре путешествий во времени, но я всегда представлял его – ну, вы понимаете, мистером Дануорти. А не тощим, неловким юнцом. Да еще влюбленным в недоступную красавицу.

– Пришла поговорить с тобой. И с Сёдзи. Он где?

– У начальства, – ответил мистер Дан… Джим. – Опять.

Он подошел к столу и сгрузил на край оттягивающую руки стопку бумаг и папок. Я переметнулся к другой щели. Что ж им на месте-то не стоится?

– Я не вовремя? – догадалась женщина.

– Да, времена не лучшие, – ответил Джим, перебирая стопку. – С тех пор как ты вышла за Битти и уехала, у нас успел смениться декан. Мистер Арнольд П. Ласситер. «П» означает «перестраховщик». Осторожничает сверх меры, за три месяца ни одной переброски. «Путешествие во времени – это ответственное дело, к которому нельзя приступать, не изучив досконально его механику». То есть без горы бланков и отчетов. Он требует полного анализа по каждой переброске (когда все-таки раз в сто лет соизволит дать добро) – проверку параметров, графики сдвигов, статистическую вероятность вмешательства, проверку страховочных мер… – Он оторвался от перебирания бумаг. – Как ты попала в лабораторию?

– Было не заперто, – соврала собеседница.

Я вывернул шею, пытаясь рассмотреть ее лицо.

– Отлично, – вздохнул Джим, наконец отыскивая нужную папку в кипе. – Перестраховщика удар хватит, если он узнает. А куда ты епископа Битти задевала?

– Он в Лондоне, подает апелляцию против указа Церкви.

Джим помрачнел.

– Да, я уже слышал, что Ковентрийский собор упраздняют. Мне искренне жаль, Лиззи.

Ковентри. Лиззи. Так вот она кто – Элизабет Биттнер, жена последнего ковентрийского епископа. Хрупкая седовласая старушка, с которой я беседовал в Ковентри. Понятно, почему ее волосы показались мне слишком яркими.

– Упраздняют… – горько вздохнула она. – Собор. А дальше упразднят религию, потом искусство и истину. Не говоря уже об истории.

Она снова скрылась из виду, направившись к затянутым бумагой окнам.

Да постой ты уже смирно!

– Это так несправедливо, – продолжила она. – Бристоль и тот оставили. Представляешь, Бристоль!

– А Ковентри им чем не угодил? – спросил Джим, тоже выходя из поля зрения.

– Церковь постановила, что все религиозные учреждения должны обеспечить себе семидесятипятипроцентную самоокупаемость. Это значит, туристы. А туристов манят только редкости и могилы знаменитостей. В Кентербери есть Беккет, в Винчестере – Джейн Остен и купель из черного турнейского мрамора, а Сент-Мартин-ин-зе-Филдс – в Лондоне, где есть еще Тауэр и музей мадам Тюссо. Редкости у нас были, но, к сожалению, все уничтожены люфтваффе в сороковом, – закончила она с горечью.

– В новом соборе есть окно баптистерия, – подсказал Джим.

– Да. А еще есть здание, напоминающее фабричный склад; витражи, развернутые в обратную сторону, и самый уродливый на свете гобелен. Середину двадцатого не назовешь золотым веком искусства. И архитектуры, в частности.

– Но ведь кто-то приезжает посмотреть на развалины старого собора?

– Мало кто. Битти убеждал Комитет по ассигнованиям, что Ковентри – особый случай и собор имеет историческую ценность, но его не послушали. Вторая мировая была слишком давно, ее почти никто не помнит. – Элизабет вздохнула. – И апелляция тоже ничего не даст.

– И что тогда? Вам придется закрыться?

Она, видимо, покачала головой.

– Нет, мы не можем такого себе позволить. Епархия в долгах по уши. Придется продавать. – Она резко вернулась в поле зрения. На лице застыла решимость. – Уже поступило предложение от Церкви грядущего – это такая нью-эйджевская секта, гадальные доски, явления призраков, беседы с усопшими… Его это убьет.