Не считая лет - [4]
Шрифт
Интервал
Смывает зимнюю досаду
едва наметившийся пир.
И знаешь, что немного надо,
а сердце просит целый мир.
«Мне вспоминается деревня…»
Мне вспоминается деревня
в час равновесья дня и тьмы,
когда несуетно на землю
нисходят сумерки зимы…
Я четко вижу:
мир старинный,
часов замедленная речь.
Стихали женщины, мужчины,
детишки занимали печь.
Невольно —
в сторону работу,
все недоделки — на потом.
Еще несказанное что-то
раздумьем наполняло дом.
Гудел таинственно подтопок,
метались блики на стене.
А в сердце скрещивались тропы
минувших и грядущих дней.
Вставала правда за плечами:
не изощряйся и не лги.
Тогда значительно молчанье,
вздох и касание руки.
Смывалась всякая условность,
все взвешивалось не спеша.
И если появлялось слово,
то обнажалась и душа…
А мы — все наспех:
любим, верим…
Нет, не спеши включать торшер.
Сядь рядом.
Помолчим. Проверим,
что за душой, что на душе.
Ливень
Ликуя молнией и громом,
он в настороженную тишь
ударил конным эскадроном
по звонкому железу крыш.
Отяжелев, пошел работать
с хозяйской щедростью,
с умом
и до седьмого сеял пота
густым серебряным зерном.
Потом притих.
Дождинки тоньше
летели.
И оборвались.
Внезапно появилось солнце,
и вспыхнул ярко каждый лист.
Но еще долго под окошком,
себя до капельки отдав,
совсем как в детские ладошки,
в кадушку шлепала вода.
Волк
У прорана,
в глубине распадка,
он лежит, забившись в краснотал.
Глубоко под левую лопатку
угодил губительный металл.
Шерсть его
ружейным пахнет дымом.
Дрожь пронзает тело вновь и вновь.
Он ушел, но гроздьями калины
по следам его ложилась кровь.
Здесь он был царем.
По-царски — много
крови проливал.
Но пересек
жизнью ему данную дорогу
по своим законам человек.
Волк глядит
сквозь заросли малины,
сквозь густые ветви ивняка.
А в глазах его непримиримых
затаилась смертная тоска.
И волчата тут же,
у прорана,
ощущая страшный дух свинца,
у него зализывают раны,
наливаясь злобою отца.
Лед-тощак
Было поздно судить-гадать,
где и как потерялась гать…
Всюду тонкий, на палец, лед,
на три пальца поверху — снег,
а под ними — болото ждет,
жадно чавкает в глубине.
Только шаг,
единственный шаг,—
с громом рушится лед-тощак.
Не могу побежать вперед,
не могу рвануться назад.
А болото сосет, сосет,
тянет,
пучится на глазах,
лижет мне патронташ и нож.
До зубов пробирает дрожь…
Где-то ветер
прошел стороной.
Тихо дрогнул вечерний мрак.
И завыл мой пес надо мной,
словно сердце рванул наждак.
Ой, любовь моя,
синий чад.
Ой, судьба моя, лед-тощак!
Закричись —
вокруг ни души.
До рассвета — сомкнется гладь.
Вот и смерть по кустам спешит.
То-то рада: подстерегла!
Я сто раз от ее косы
буйну голову уносил.
Был доверчив, наивен,
прост.
Пред тобою я — чист и прав…
— Ну, прощай, мой пес!..
Он подполз,
мертвой хваткой вцепился в рукав.
Упираясь в кочку, скуля,
стал тянуть из болота меня…
Опоздала, смерть,
я не твой!
Сапоги сняла — подавись!..
Я в лесу, на снегу, босой,
но готов сражаться за жизнь.
Буду жить,
не считая лет:
я собачьей болью отпет!
«Пенную, клокочущую брагу…»
Пенную,
клокочущую брагу
выплеснуло разом из оврагов —
безрассудно, яростно, хмельно.
Цветоносным маем пахнет терпко.
В пойме перепуганные вербы
ощупью отыскивают дно.
Половодьем света,
блеском, гулом,
каждою воронкой и волной
и меня, как вербу, захлестнуло,
замотало шалой новизной.
Я хожу
по тающим дорогам,
я ношу нетающей тревогу,
ожиданьем заливает грудь.
Бьется в окна голубая птица,
и туманов непросохших ситцы
ночью мне покою не дают.
На рассвете
жарко тянет вальдшнеп,
крыльями разбрызгивая высь…
Хоть на миг забудь, что будет дальше,
но весне и сердцу подчинись.
«Не девушке ли в скупости сердечной …»
Не девушке ли
в скупости сердечной
я сделал зло, не понимая зла?
Не роще ли редеющей?
Не речке ль,
что, обмелев, до моря не дошла?
Не замутил ли правды
пустословьем?
Не получил ли что-то не в черед?
Не растоптал ли редкое гнездовье
той птицы, что сегодня не поет?
Когда уверен,
что не тронут грозы,
и ты непогрешим,
и чист зенит,
легко пройти, и не заметить слезы,
и отвернуться сердцем от обид…
На росстани дорог
стою, как витязь,
вполне прозревший, без меча и лат.
Кому я сделал больно?
Отзовитесь!
Откройтесь — перед кем я виноват.
Без скидок
на условия и время,
все тот же — не силен, не знаменит
приму вину — мучительное бремя,
и постараюсь честно искупить.
Рапана
Приложи ее к уху
и стой:
в многослойном приглушенном хоре
ты услышишь, как бьется прибой
у нее в перламутровом горле.
Сколько лет
с безделушками в ряд
в этой комнате, тихой и сонной…
Как стеклянные, волны звенят,
и ревут штормовые муссоны.
Слышен склянок
отчетливый бой,
скрип грот-мачты в безбрежном просторе.
…Я вот так же
наполнен тобой,
как рапана пронизана морем.
«По-летнему зори лучисты…»
По-летнему
зори лучисты,
и август уйти не спешит.
Но первые желтые листья
срываются тихо с вершин,
на травы
в измятости волглой
ложатся к подножью берез.
Все дни своей жизни недолгой
прожили они на износ.
Все лето
ни грозы, ни ветры,
ни ливней тяжелый накат
не смяли их, рвущихся к свету,
тянувшихся вверх, в облака.
Царапнет
тревогою острой
паденья печальный обряд.
Не просто живому, не просто
уйти, не познав сентября…
Срываются листья покорно
и падают — жизнь протекла,—
бросают на отчие корни
последние капли тепла.
Новогоднее
…Слушай,
сделаем иначе:
сядем в поезд и — на дачу.
Сказка ночи, тишины.