Не считая лет - [2]
Шрифт
Интервал
Облака плывут у ресниц.
И, казалось,
немыслимо выше:
дым из труб, деревенские крыши
далеко под тобою,
там.
Открывались такие дали!
Мир качался и плыл.
Не тогда ли
поманила нас высота?..
Высота!..
Ты бежишь по кочкам.
Пузырем на спине сорочка.
А модель за витком виток
режет небо наискосок.
Высота!..
Строевой — до пота.
Подвело животы учлетам.
Только сердце твое поет
от короткого слова:
— Взлет!..
И смешны колокольни стали,
если крылья твои из стали.
Сразу видишь
Европу и Азию.
Выше только горит звезда.
— Что с тобой?
— Ну, хотя бы разик
вровень с нею, наверх,
туда!
…Три!..
…Два!..
…Пуск!..
В дюзах пламя — жаром.
Ты далек от земного шара.
Рядом звезды летят и тают.
— Сердце?
— Я с Луною на «ты».
…Будь же вечной,
жажда святая
покорения высоты!
Зарницы
Желтела рожь,
сбивались в стаи птицы.
Ночь напролет
тревожно, как призыв,
все вспыхивали
дальние зарницы
сюда не торопящейся грозы.
А в свете их,
в короткий промежуток,
распахиваясь,
продолжали звать
глубокие
и близкие до жути
такие откровенные глаза.
Не верилось,
не понималось просто,
что счастье —
только руки протяни…
Не дозвалась.
Ушла по сухоросу
неутоленной,
жаждущей земли…
Бежать бы вслед,
упрашивать остаться…
Когда зарницы
дальние дрожат,
мне кажется,
что это бьется счастье,
которого тогда не удержал.
«Ночь — впереди…»
Ночь — впереди,
ночь — позади,
ночь — маскировочным тентом.
Патрульный окрик.
Штык у груди.
Фонарик по документам.
Дождь на ощупь,
дождь наугад.
Шинели шеи мозолят.
Скользкий булыжник
рубит нога
новенькою кирзою.
Молчит старшина.
Молчим и мы,
друг к другу жмемся, салаги.
Гудок паровоза
из сочной тьмы.
Команда: — Прибавить шагу!
Сорок — в первый.
Сорок — сюда.
Скрипят у теплушек трапы.
Забота — одна,
и беда одна,
и поезд идет на запад.
Черемуховый вечер
Льет полусвет
черемуховый вечер,
прощально осыпая лепестки.
Иду в него.
Все кажется, я встречу
виновницу тревоги и тоски.
Ту девочку из школьной перемены,
из сумерек вторых счастливых смен,
что закружила ласточкою первой
в мальчишечьей распахнутой весне.
Темнели палисадники смущенно.
Доверчива была ее рука.
И весь поселок в кипени черемух
с рассветом розовел, как облака.
Он поднимался над знакомым краем,
он излучал неповторимый свет.
И вместе с ним, от счастья замирая,
мы плыли в бесконечной синеве…
Неправду говорят,
что время — лечит.
Но правду, что беду — ведет беда…
Когда цветет черемуха,
на плечи
ревнивые ложатся холода.
Я лишь рассудком
принимаю тропы,
ушедшие в немыслимую даль,
в осклизлые холодные окопы,
в транзитные глухие поезда…
Вступаю в ночь,
в ее прохладный омут,
но сердце
не умеет не искать.
А лепестки, упавшие с черемух,
все гуще оседают на висках.
Первый прыжок
Открытый люк —
и пустота под ним.
И нет опоры: воздух, свет и дымка.
А там земля —
со всем своим земным —
переводною детскою картинкой.
Игрушки-села,
ниточки дорог,
посевов и лесов цветные пятна.
Перешагни невидимый порог
в себе самом.
Так просто и понятно.
Натянут каждый нерв —
нельзя сильней.
Живое тело каждой клеткой, порой,
всем опытом, инстинктом, кровью всей
противится, с твоим решеньем спорит.
Сжимаешь зубы.
Сам себе:
…два…три!
Бросаешься, глаза закрыв, как в прорву.
И все, что есть и было там, внутри,
срывается и камнем давит в горло.
Невольно — ах!
А ветер бьет в лицо.
Где небо? Где земля?
Бросает, крутит.
Рукой окостеневшей рвешь кольцо.
И через вечность — встряска парашюта.
«И по памяти — черта…»
И по памяти — черта,
и на сердце — вмятина.
Он, Чита моя, Чита.
Госпиталь.
Приятели.
Обошла старуха смерть,
а рубцы — обносятся.
Только с Гитлера теперь
вдвое больше спросится…
По утрам — из печек дым.
Солнце сушит лавочки.
Тротуаром дощаным
моционю с палочкой.
Без нее бы мог.
Порой
так мешает, бросил бы.
Но она мне как пароль,
лучше всяких пропусков.
Патрули чеканят шаг:
кто, мол, там с девчонкою?
Летчик с палочкой?
Вот так —
топайте сторонкою…
По ненастью от тоски
заняты наукою:
вновь планируем броски
Конева и Жукова.
Артиллерии гроза
где-то в сопках клюнула.
Сразу — строгие глаза:
вспоминают, думают…
Мы успеем, ни черта,
к главному пожарищу.
А тебе — поклон, Чита!
Пропуск мой — товарищу!
Лётчики
Отбомбились…
Сели…
Зарулили…
И еще в своем не откипев,
мимо замолчавших эскадрилий
летчики шагают на КП.
Осторожно двигаются.
Вроде б
пробуют, а как она, земля?
Не болтает? В вираже не ходит?
Можно топнуть? Ноги не скользят?..
От подъема —
и до сей минуты
километр по ней и тот бегом.
А над нею в огненном маршруте
сколько их промчалось под крылом?
Летчики над ними,
стиснув зубы,
проходили сквозь зенитный вой.
Ожидая, а возьмет да врубит
в бомбы или баки за спиной…
Воспаленно
щурятся от света.
Солнцем их глаза налиты всклень.
Сложенные летные планшеты
бликами стреляют в ясный день.
Чуть вразвалку,
скинув шлемофоны,
ко всему вниманием полны,
двигаются, словно после грома
тишиной земли оглушены.
Солдаты
Лежат солдаты
после боя
и в наступившей тишине
не торопясь дымят махрою,
забыв на время о войне.
Разбросив руки,
каски скинув,
лежат, приняв домашний вид.
А на немецкой луговине
по-русски коростель скрипит.
Направо — крыши.
Черепица.
На ней закатный луч — огнем.
Ефрейтор сплюнул:
— Заграница!..
И помолчал.
— Переживем.
И сразу в памяти невольно:
ветряк, деревня, скрип телег —
земля, где радостью и болью
сердца прописаны навек.
«Ходил. Курил…»
Ходил.