Не считая лет - [3]
Шрифт
Интервал
Курил.
И звал.
Однако
молчали печи бывших хат.
Лишь одичавшая собака
метнулась тенью в лопухах.
Солдат не бросил пепелища.
Он вытоптал траву вокруг,
шалаш поставил для жилища
и приволок ржавевший плуг.
Вернулись женщины из лесу.
Старик пришел на огонек.
И пес калачиком пригрелся,
как сторож, у солдатских ног.
Полковник
Как маскхалат,
на обелиске
лежит пятнисто тень листвы.
Склонил полковник низко-низко
седую тяжесть головы.
А он
не кланялся железу.
В тех роковых-сороковых
он — без наград и без протезов —
водил в атаки молодых.
От Волги к Одеру
и дальше
могилами отмечен путь…
Корявые култышки пальцев
соломенную шляпу мнут.
Нет,
не успеть ему, пожалуй,
не хватит времени и сил
пройти дорогой битв, пожарищ
и постоять у всех могил.
Там плачут
дождики косые.
Плывет листвы печальный звон.
Лежат защитники России,
и в каждой — похоронен он.
«У него на лице морщины…»
У него на лице морщины
грубо выпахал оползень лет.
Под романовскую овчину
голова начала сиветь.
На ненастье тревожат раны:
смерть брала за горло не раз…
Весь подавшись вперед, с экрана
напряженных не сводит глаз.
Там в кустарнике минных взрывов,
задушив рукавицей стон,
в луже крови
на снежной гриве
умирает вторично он…
Зал застыл на едином вздохе.
Но врывается в этот миг
отголоском его эпохи
не сдержавшийся вдовий крик.
…Бред.
Беспамятство.
Пытки немцев.
Лагеря, овчарки — не счесть.
По ночам его душит Освенцим,
по утрам поднимает месть…
Да, артист, не видавший сраженья,
не видавший того бойца,
только силой преображения
заставляет стучать сердца.
Посерела
на скулах кожа.
В горле ком —
проглотить нет сил…
Он играет,
чтоб быть похожим
на солдата,
что просто жил.
Анкета
Читай построчно.
Делай вывод.
Сиди, домысливай ответ.
А прямо б:
жгла ему крапива
босое детство или нет?
А черный хлеб
с крутою солью
всегда ли шел через мозоли?
Кого согрел? Когда и где?
Кому и скольким одолжился?
Какому идолу молился?
Кого конкретно спас в беде?
Таких вопросов
нет в анкете.
И не узнаешь между строк,
как он живет с семьей? Как дети?
И много ли друзей сберег?..
Вопрос — ответ.
За строчкой — строчка.
Полуоткрытье, полужест.
Не человек, а оболочка
на нераспознанной душе.
Ответы — кратки.
До полсотни.
Построены в привычный ряд…
А человек — он как высотка,
которую не просто взять.
Граница
Пусть она условная,
но все же
существует многие века,
обозначив резкую несхожесть
двух живых частей материка.
Даже ливня родственные капли
делятся на этом рубеже:
те уходят в волжские объятья,
эти ищут долю в Иртыше.
Промелькнула каменная россыпь.
В ручейке вода бежит чиста.
Чувствуешь: уже стучат колеса
позвонком уральского хребта.
Где она?
Ищи ее глазами…
Теплый европейский ветерок
облака казаней и рязаней
гонит, как отару, на восток.
Обелиск
в лучах заката розов.
Мир вокруг — и каменист, и крут.
Только европейские березы
нам навстречу в Азию бегут.
Да косарь,
не покосясь на грохот
в спешке пролетающих колес,
не спеша из Азии в Европу,
как сшивая их,
ведет прокос.
Может быть,
когда-нибудь случится,
что по всей планете будет так,
и нигде не будет на границах
часовых,
таможен и собак.
Руки
Для дела,
а не для парада
живем.
…В карманы пиджака
он прячет руки, если рядом
лежит холеная рука.
Свои он называет «лапы».
Шрам перечеркивает шрам…
Тогда река рванула запань,
ломая бревна пополам.
А с баржами —
буксир навстречу.
Детишки, женщины…
Потом
он мог бы вспомнить ветер, вечер
и перевал, покрытый льдом.
А там, над пропастью,
машина
буксует и ползет назад.
Дымится лед,
дымятся шины.
А в кузове — глаза, глаза…
Он вспоминает неохотно,
он никогда не говорит,
как тонут тракторы в болотах,
как рвется трос,
как нефть горит…
Всегда один
бывает первым.
Когда схлестнутся смерть и жизнь,
когда отказывают нервы,
такой находится:
— Держись!..
В большой компании случайной,
в толпе,
шагающей не в лад,
мы эти руки замечаем
и почему-то прячем взгляд.
Снегопад
Словно рябь на воде —
то сильнее, то реже…
Снегопад целый день
тихий, ласковый, нежный.
Никуда не спешит,
никого не торопит.
Беззащитен, пушист
снег садится на тропы.
Я люблю снегопад
вот такой, беззаботный.
Он меня, словно брат,
провожает с работы.
И пока мы идем,
ожидаем трамвая,
мы без слов обо всем
говорить успеваем.
Я устал, говорю,
от себя, от начальства.
Он в ответ — не горюй,
все пройдет, не печалься.
Сколько в жизни утрат?
Сколько было тревоги?
— Хочешь, я до утра
замету все дороги?
И опять — ни следа,
начинай все сначала.
Снегопад, снегопад,
мне ведь этого мало.
Тех дорог? Никогда
ни единого шага —
не предам, не отдам
за великие блага.
Я для них был рожден,
там и смерть свою встречу.
Жадно слушает он,
соглашается, шепчет.
Говорю: виноват,
ты, дружище, не слушай.
Это твой искропад
растревожил мне душу.
Видишь: мал мой успех.
А хотелось так много:
говорить ото всех,
отболеть за любого…
Обострением чувств,
обещаньем надежды
льется светлая грусть
успокоенно, нежно.
«Все рвусь…»
Все рвусь,
но редко успеваю
встать раньше солнца.
Ночь как миг.
И в ней горит, не выключаясь,
зари привернутый ночник.
А если все-таки удастся
подняться в утреннюю тень,
в душе, похожее на счастье,
гнездится чувство целый день.
Идешь пружинистой тропинкой,
промытый свежестью насквозь.
В объятья просятся осинки,
березы не скрывают слез.
От радости хмелеют птицы.
Дымок цветенья над сосной.
И сладко пахнет медуницей,
и терпко — первой бороздой.