Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - [6]

— Что-то сомневаюсь, — откровенно заметил я, вспоминая ту неукротимую боль и наслаждение, которые сопровождали мое взросление. Это воспоминание сбило меня с прежних мыслей, и я неожиданно для себя самого сказал: — Ты ведь вроде говорил, что отказался от суеты и спешки?

Он покосился на меня с улыбкой.

— А я и не тороплюсь. Это моя обычная скорость.

Я решил говорить начистоту.

— Послушай, Джордж, я впечатлен и восхищен твоими способностями, но сам я постоянно езжу по этим дорогам — семьдесят миль в час, это где-то на сорок больше чем нужно. Сбавь обороты, — я надеялся, что это будет похоже на спокойную, взвешенную просьбу, но сам уловил в голосе дрожащие, умоляющие нотки.

— Тебе надо понять одну вещь, — сказал Джордж. — Ты, видимо, водишь машину, как Лоуренс Уэлк,[3] а я — как Джон Колтрейн.[4] Не принимай на свой счет, просто я с этим родился, впитал с молоком матери, кроме того у меня была уйма времени, чтобы отточить свое мастерство. У каждого собственный талант: ты, допустим, можешь одним ударом ноги повалить дерево, а я — душа компании. Или, может, у тебя способность к садоводству, все растет как на дрожжах. Я-то уж точно не по этой части… Я до тебя вот что хочу донести: главное — это расслабиться. Просто сядь поудобнее, отбрось все свои тревоги и погрузись в ощущения. Я кручу баранку с тех самых пор, как ноги стали доставать до педалей, и всегда мой железный конь оставался блестящей стороной кверху, а грязной — книзу. Так что не дрейфь. Душа доставит тебя куда надо. — У него-то голос звучал совершенно вменяемо, без ужаса и мольбы.

Мимо неслись желто-багровые полоски — тополя, росшие вдоль Толан-Флэт. Похоже, уверенность Джорджа все-таки помогла мне расслабиться, или это была измотанность в сочетании с начавшими действовать четырьмя таблетками номер четыре, четырежды четыре, мои сладкие шестнадцать. Мой благодетель вел машину безупречно, скользил по дороге как тень и действительно демонстрировал непревзойденное мастерство. Я вяло поразмышлял над этим и решил придерживаться лучшей в данном случае философии: забей! Будь что будет.

— А сколько тебе лет? — поинтересовался Джордж, нарушив мою медитативную углубленность в себя. — Двадцать семь? Двадцать восемь?

Я думал целую минуту, прежде чем вспомнил ответ.

— Через месяц будет двадцать восемь.

Джордж кивнул, как будто эти сведения только подтвердили его собственное заключение.

— Ага, мне было столько же, когда я съехал с катушек и отправился в свое паломничество.

Паломничество. Это слово не укладывалось в голове, скатывалось с моего размякшего мозга. Караваны, бредущие сквозь суровую Сахару. Песок и всякие лишения. Может, Джордж на самом деле какой-нибудь религиозный фанатик? «Ну и наплевать», — сказал я себе, и впрямь расслабившись. Если у меня едет крыша, мне в таком разбитом состоянии остается сделать только одно: помахать ей ручкой. Даже самоубийственная скорость, на которой мчал Джордж, и та приносила странное успокоение — если мы на что-нибудь налетим, то, по крайней мере, не успеем ничего почувствовать. Все вышло из-под контроля. Я быстро погружался в темноту, из всего организма работали только одни рефлексы и еще кусочек мозга величиной не больше комочка жвачки. Меня уже не хватало на то, чтобы поддерживать умную беседу, требовались неимоверные усилия, чтобы подобрать и выговорить слова. Искренне хотелось только одного — раствориться в теплых волнах забвения и вернуться когда-нибудь потом, когда все уже наладится. Спросив у Джорджа про паломничество, я откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и приготовился слушать.

Часть ПЕРВАЯ Джордж Гонщик: от побережья до побережья и снова в путь

Хорошо, что мы знаем:

Стакан для того, чтобы пить из стакана.

Плохо, что мы не знаем,

Для чего существует жажда.

Антонио Мачадо

Рад, что тебе интересно узнать о моих странствиях, однако должен предупредить: я большой любитель потрепаться. Дело в том, что рассказ мой покажется тебе полной бессмыслицей, если прежде ты не поймешь, что подвигло меня на такое дело, впрочем, даже и тогда я не уверен, что для тебя что-то прояснится. Не уверен, что случившееся что-то значит и для меня самого — сколько там уже прошло, лет двадцать? Ну да ладно, расскажу, с чего все начиналось, а там посмотрим.

Родился и вырос я во Флориде, неподалеку от Майами, в семье был самым младшим, единственным пацаном. Когда мне исполнилось восемь, сестры уже повыходили замуж, так что особенно близких отношений между нами и не было. Отец работал дальнобойщиком, перегонял огромные фуры, в основном с цитрусовыми, на Средний Запад. Отец сразу вступил в профсоюз, и вид у него был внушительный, как и у всех профсоюзных деятелей. Для него крутить баранку восемнадцатиколесника было всего лишь работой — никакой романтики. Что он по-настоящему любил, так это розы. Они с мамой выращивали у себя миниатюрные розы, и каждую свободную от работы минуту отец проводил в саду. К тому времени, как он вышел на пенсию, сад превратился в питомник. Отец и умер среди роз, одним погожим летним днем, года через два после того, как перестал водить фуры. Сердечный приступ. Мама все так же ухаживает за садом, только теперь ей помогают две девицы, потому как маме уже под восемьдесят, и она потихоньку сдает, но питомник приносит неплохие деньги. Ради хороших роз люди готовы раскошелиться.