Не самое главное - [31]

Аффабиле и Пелле связывает взаимное уважение и дружба, правда, внешне это никак не проявляется.

Впрочем, у Аффабиле нет друзей. Есть только знакомые, с которыми, если он в настроении, здоровается, едва заметно кивнув.

В тюрьме все без исключения уважают Аффабиле. И не потому, что он не последний человек в каморре. Он никогда им не был и, пока оставался на свободе, отказывался от поручений, связанных с серьезным и опасным словом “ответственность”.

Аффабиле уважают за то, что он не трепло, а еще за то, что на воле он работал руками, похожими на грубые руки земледельца.

Говоря проще, он душил голыми руками тех, кто ему мешал, обрекая их на медленную и мучительную смерть.

Все двенадцать убийств, в которых обвиняют Аффабиле, он совершал молча, в одиночестве.

– Он мудрый человек, – говорят те, кто его особенно уважают.

Аффабиле уже состарился, но руки у него по-прежнему большие и сильные. Люди осмеливаются взглянуть на них, искоса, несколько секунд, движимые болезненным любопытством.

В тюрьме, где с пистолетом уже не поиграешь, такие руки – это нефть, неистощимый ресурс, обеспечивающий все, что нужно.

Впрочем, Аффабиле никогда и ни в чем особенно не нуждался.

– Оставьте в покое Аффабиле! – чаще всего можно слышать в тюрьме строгого режима в Трани.

Марцио Пелле лучше других известно, что Аффабиле нужно оставить в покое, поэтому он с ним почти не разговаривает.

Только если дело важное и неотложное.

Все остальное время Марцио Пелле занят сочинительством: он пишет в своем суровом и грозном стиле воображаемые пресс-релизы “Первой линии”.

Подобно японскому воину, которому забыли сказать, что война кончилась, Марцио Пелле, как и прежде, видит мир под свинцовым колпаком леворадикального терроризма семидесятых годов. Хотя, в отличие от японца, Марцио прекрасно известно, что леворадикальных внепарламентских сил больше не существует. Нет больше ни “Красных бригад”, ни “Первой линии”. Их сменили более жестокие люди, пришедшие из другого, мрачного мира – мира исламского интегрализма.

Ему это прекрасно известно. Тем не менее, Марцио Пелле не может перестать целыми днями строчить пресс-релизы, в которых он красочно описывает тюремные бунты, баррикады, похищения, стрельбу по ногам, коктейли Молотова, столкновения, ответные удары, демонстративные действия, показательные убийства судей и депутатов.

Он – счастливый летописец давно исчезнувшего мира.

Не из-за тоски по прошлому и не из-за упрямой верности своим убеждениям.

А потому, что в душе у Марио Пелле живет боль. Боль, о которой он не в силах поведать.

Валерио Аффабиле любит петь. Это его и утешает, и расстраивает. Потому что в тюрьме трудно найти уголок, где можно спрятаться и попеть так, чтобы другие тебя не услышали.

Он бы никогда не стал петь на людях, чтобы не подмочить репутацию уважаемого и верного члена каморры. Его бы сочли сумасшедшим, шутом или паяцем.

Поэтому он поет про себя.

Он сочиняет неаполитанские песни, которые кажутся ему чудесными, достойными войти в репертуар Серджо Бруни[18].

Но Аффабиле никогда не пел своих песен, а значит, он никогда их не слышал.

Со временем он стал глуховат, поэтому иногда он думает, что похож на Бетховена.

Порой на прогулке ему удается идти в стороне ото всех. Тогда он начинает негромко напевать. Проверяет, не потерял ли навык. Улыбается про себя. Потому что, услышав свои мелодии, понимает, что они по-настоящему хорошие. В такие минуты он счастлив.

Но подобную радость ему удалось пережить за все годы в тюрьме всего раз десять.

Авторы рецензий для культурной странички сказали бы, что в эти мгновения он испытал подлинный восторг.

Жена Лелла многие годы навещала его в тюрьме раз в месяц.

Тоскливые свидания, во время которых царило гробовое молчание.

Им нечего было сказать друг другу после традиционного обмена новостями о здоровье детей и внуков.

Лелла не раз жаловалась:

– Валерио, я притащилась сюда из Кастелламаре, а ты мне ничего не рассказываешь.

Он отвечал:

– А что мне рассказывать? В тюрьме ничего не происходит. Да если бы и происходило, я бы ничего не заметил.

На самом деле Валерио хочется кому-то рассказать о своей богатой внутренней жизни, главное в которой – непреодолимое желание петь, но сделать этого он не может. Если бы он не подчинялся древним законам преступного мира, для которого творчество – занятие, недостойное настоящего мужчины, он бы ответил Лелле:

“Сейчас я все тебе расскажу. Я сочинил на неаполитанском песенку «Влюбленная Маринелла» – летнюю, веселую, она станет настоящим летним хитом, будет звучать из музыкальных автоматов (никто ему не сказал, что музыкальных автоматов больше не существует). Еще я сочинил «Не отпускай меня» – серьезную, местами трогательную, песню на итальянском о том, как тяжело в тюрьме новичкам. А еще меня наконец-то посетило вдохновение, и я закончил «Нашу сумасшедшую любовь» – сентиментальную балладу, посвященную женщине, которую я всегда мечтал встретить. Это не ты, дорогая Лелла. Только не ревнуй, я эту женщину выдумал. А еще я упорно работаю над длинной поп-оперой на неаполитанском. Она станет моим завещанием, шедевром всей моей жизни. У меня в голове уже готовы все слова и три часа музыки. Но это еще не все. До конца работы еще далеко”.