Не садись в машину, где двое - [9]

Но однажды Оля попросила ее купить памперсы.

Мать молча принесла на следующий день ей памперсы на возраст от месяца до трех. Оля вышла на кухню, сказала «спасибо» и объяснила, что Павлику скоро будет уже четыре месяца.

— Как — четыре?— медленно произнесла мать.

— Да. Я родила в августе.

— Ты? Где, на Украине?

— Нет. Я жила тут, снимала комнату.

— Ты не ездила в Турцию?

— Нет.

— Обманывала меня, честная доченька,— тяжело сказала мать и ушла к себе.

Но жизнь иногда заставляет людей становиться ближе. Мама Оли заболела.

Утром она никуда не пошла, тяжело протопала на кухню, потом обратно и затихла. Только кашляла. Приехала «скорая». Оля открыла на звонок и после ухода врачей заглянула к матери. Потом она отнесла ей чашку чая с молоком. Потом убрала посуду, протерла пол в маминой комнате влажной тряпкой, сменила на матери ночную рубашку, обтерла ее водкой (после Виктора Сергеевича пол бутылки осталось в холодильнике).

Оля постирала материно белье, повесила, покормила ее геркулесовой кашей. Опять поменяла ей мокрую рубашку и все белье на постели. Все время поила ее горячим молоком с медом.

Мать лежала, как выяснилось, с воспалением легких, и Оля стала делать ей уколы, ее научила пришедшая медсестра, которая сказала, что не может ходить больше двух раз в день, а надо делать четыре укола, и посоветовала ей практиковаться на апельсине.

Через месяц мама уже пошла на работу.

Но Оля сама теперь заболела. Заразилась, видимо.

Поздно вечером, когда мама пришла домой, Оля не вышла к ней на кухню.

Ночью она сильно кашляла.

Мама походила-походила мимо двери, а потом зашла и сказала:

— Так. Я тебя заразила.

Оля молча лежала и кашляла то и дело. Ребенок спал в коляске.

— Ну ладно,— сказала мать.— Ты еще Павлика заразишь. Иди ко мне, я там тебе постелю. Я буду тут.

Утром мама принесла ей кормить Павлика и велела замотать полотенцем лицо.

— Парень так похож на тебя,— сказала она наконец,— просто вылитая ты. Как ты была маленькая. Ну, кто у нас красавец? Кто? Ну, кто?

И она заплакала, стояла и плакала, глядя, как дочь кормит ребеночка.

Людмила Петрушевская

Заечка и Алёшка

Заечка, бравая, хорошенькая по-американски, такая стриженая блондинка типа кинозвезды 50-х годов, какой-нибудь Дорис Дэй, и что ей оставалось делать в нашем мире, кроме как найти себе мужчину?

Все было брошено на данный фронт работ, с одним красавцем она пожила, приезжим из Сибири, бегала к нему в гостиницу, ему было уготовано большое будущее тут, в столице мира, и он уже знал о том и гулял по Москве как король, вот эта Заечка у него была, потом (она все узнала) еще композитор Эмма, потом поэтесса, да и редакторши на телевидении все как одна, всё ожидало его, куда ни войди, безропотно. И Заечка тоже ждала его.

Но дома, в Сибири, у него сидела жена с ребенком, и ему оно не мешало, да вот Заечке препятствовало. Ей нужен был муж, и не просто какой-то там, а муж не ниже рангом, чем этот сибирский наездник, кривоногий, лихой, раскосый хан.

Не светских удовольствий, ресторанов и гостиничных номеров ей не хватало, приглашений было хоть залейся, с такими-то внешними данными, мордочка волшебная, просто как у курносого щенка, фигурка загляденье, ножки всегда на каблучках, цок-цок, все мужские взгляды вслед, вечный театр, где она на сцене.

А вот свить гнездо, расположиться там в безопасности, в уюте-заботе, быть именно в своем доме главной актрисой, а не на улице и не на работе, не на ходу и не под постоянным током высокого напряжения, под прожекторами мужских взглядов, которые шарят и упираются и ведут в нужном направлении, и все кончается тем, чем кончается у кобеля с сучкой, излить накопленное и свалить по своим делам, именно что уйти, оставив.

Оставленной надо прибраться-помыться, печально принять меры, кобели-то не сдерживают себя, не заботятся о догнанной, покрытой и затем брошенной на дороге самке: что она, не ждет ли щенят и не поймала ли венеру.

Именно защиты, покоя и уверенности не хватало нашему щеночку женского пола, курносой, кудрявой и хорошенькой девушке. Все оставляют, уходят, маши платочком, жди звонка.

Печали. Тем не менее одного простодушного она поймала. Вроде бы влюбился, звонил, приглашал.

В конце концов оказалось, что тот, кто нашел в Заечке удобную для себя кандидатуру, не слишком был в нее влюблен, спокойный такой человек, без страстей и потери реальности.

Увидел что: аккуратную, справную девушку, симпатичную, свободную, легко идущую на контакт, не надо долго добиваться. Мало того, увидел опытную и умелую в постели подружку, не капризную, не требовательную и насчет денег не хищницу. Ничего не выгадывала, не ловчила, не хитрила, не капризничала.

Пришла в его комнатку в коммунальной квартире, пришла второй раз, сразу как пригласили, без кривляний и условий.

К себе она не звала, там сидела родня.

Как водится, отношения внутри ее странной семейки сложились непростые, там не одобряли образа жизни Заечки — ее образ жизни был, видимо, в глазах родни слишком легким, легким в том самом старинном смысле слова, чуть ли не как легкое поведение, нате вам.

Тут девушка старается создать семью, встречает то одно на жизненном пространстве, то другое, переживает, ищет, иногда советуется — а из любых таких разговоров с семьей получаются одни обиды. И в тот момент, когда все-таки она, Заечка, нашла свое счастье, вышла за Вову, уехала в его комнату в коммуналке, то встал вопрос о разделе квартиры, чему, разумеется, родня воспротивилась,— когда Заечка выселилась к мужу, там расправили, видимо, крылья, желая занять ее комнату (ведь в тот наивысший момент торжества и признания Заечки, что она выходит замуж, выяснилось, что мама ее скособочилась и заплакала, и на ее лице не возникло выражения сочувствия или радости, наоборот, был виден испуг, явный испуг, что начнется новая жизнь, что Заечка приведет сюда, в эту трехкомнатную квартиру, мужика, и ее, мамы, жизнь закончится).