Не родись красивой... - [5]

По отметкам в зачетной книжке Парамошин слыл первым на курсе студентом. А также первым общественником и первым волейболистом… Женщины к первым неравнодушны. Начальство же было неравнодушно к Вадиму и потому, что он представлял «простую трудовую семью»: отец вкалывал слесарем на каком-то сверхтайном заводе, о котором упоминали вполголоса. К тому же Парамошин происходил не из благополучного, изнеженного привилегиями центра, а из суровой провинции, запрятанной в лесах и снегах. Вадим любил вспоминать о том, что дед его «ходил на медведей». Вспоминал с подробностями, деталями, хотя один из медведей задрал его бедного деда задолго до того, как он, Вадим, появился на свет. Его именовали студентом «пролетарского происхождения», что не мешало Вадиму носить только еще входившие в моду кроссовки, джинсы с престижной нашлепкой сзади и вызывающе пестрые спортивные свитера. Это объясняли возрастающим жизненным уровнем рабочего класса. Вид у Парамошина был холеный, что ставили тоже ему в заслугу: не только же столичным интеллигентам красоваться в холености! Лицо и шею покрывала, точно загарным гримом, круглогодичная смуглость, которую называли «обветренностью». Вадима можно было бы счесть красивым, если бы слово это не отталкивала самоуверенность «хозяина жизни». Но и отталкивающее притягивает любящие глаза. Маше в самоуверенности грезилась целеустремленность, в жесткости виделось мужество, а в пижонстве — оригинальность.

4

Полина Васильевна, Машина мама, значилась в авторитетных знатоках права — и преподавала его на юридическом факультете. Она утверждала, что право обязано защищать права… Прежде всего, не государства, а человека. За эту буржуазность воззрений ее время от времени поругивали, а то и упрекали в космополитском уклоне. Но так как фамилия «Беспалова» принадлежала ей лично с рождения, а не была псевдонимом, упреки оставались только упреками.

«Кончились ангины — начались романы», — в полушутку сообщила себе самой Полина Васильевна. Хоть и знала, что при Машином нраве увлечение шуточным быть не могло. Но реальность превзошла опасения: любовные крылья закинули Машу в такую высь, откуда падать не просто больно, а без парашютной постепенности — катастрофично. До тонкости изучив правдоискательский характер дочери, мать надеялась, что интересы другой матери, а заодно и жены (тем паче интересы ребенка!) заявят о себе и попридержат рискованный Машин взлет.

Сам же Вадим был из тех «низов», откуда стартовали на должностные верха. Подъем начинался в институтских общественных сферах. По этой причине Вадим уговаривал Машу не чересчур афишировать их взаимные чувства. А чтобы приглушить разговоры о семейных его неурядицах, вызвал семью в Москву. Ему немедленно предоставили комнату в общежитии — самую удобную и просторную: перворазрядному студенту все перворазрядное и полагалось.

Любовь застлала Маше глаза — и тогда мать решила подарить ей свое зрение. Свой опыт… Но кто из взрослых детей принимает такие подарки? Родительские советы вежливо или дерзко отстраняются. Не воспринимаются всерьез по причине их ветхозаветной наивности. Каждый верит своим впечатлениям и потрясениям.

Родители жаждут, чтоб взрослых детей не настигали жизненные удары, как не хотели, чтоб во младенчестве они физически спотыкались, падали и ушибались. Но лишь собственные ушибы упреждают от грядущих падений. Любовь же никому не удается обуздать, образумить… Она подвластна только самой себе.

Полина Васильевна видела, что в интимных делах дочери возник непорядок. Она не вмешивалась в эти «дела», а как бы отстраненно делилась личными историями в жанре воспоминаний.

Маша знала, что носит фамилию матери потому, что фамилия отца и он сам их дому давно не принадлежали. Но трансформировать ту историю на свою судьбу не желала… Не отсутствие у дочери документа беспокоило Полину Васильевну. Ее настораживала — и с годами все больше — личность того, кому дочь себя вверяла.

Вслух она Вадима не осуждала, понимая бесполезность таких инъекций. Но внушала Маше, что только независимость от мужчин обеспечивает женщинам надежность и счастье. Дочь ее не была подневольной, но и надежного счастья не обретала.

«Вот окончим институт, поступим в аспирантуру… — оттягивал Вадим. — Вот окончим аспирантуру, получим назначение… Ты же знаешь, что я могу за тебя умереть!» Она не сомневалась, что может.

Так и протянулось около девяти лет.

— Печатью заверенный брак припечатал бы нас еще не устроенным бытом. И всяческой прозой. А так… ожидания и свидания. Романтика спасена! — увещевал ее Парамошин.

Маша, однако, знала и другие его качества… Многие представители сильного пола проявляли слабину в области материальной, этакую скаредную практичность, в отличие от масштабно-карьерной практичности парамошинской и его разгульного нрава. Те если и были рыцарями, то «скупыми». А Вадим потрясал размашистой щедростью. Он во всем был масштабен. Мечтал превратить свое бытие в нескончаемый пир, но, подобно князю Галицкому в отсутствие князя Игоря, и другим не мешал пировать. Он не страдал завистливостью и не воспринимал чужой взлет как свое падение. «В том случае, если этот триумф не угрожает ему лично», — позднее поняла Маша. Если же подобное, хоть в намеке, происходило, Вадим отвечал каскадом ударов без предупреждения и соблюдения правил. Но на ринге Маша увидела его запоздало…