Не родись красивой... - [2]

— Те, что вовсе забывают о неизбежном финале, нередко беспардонней живут. По моим наблюдениям…

Алексей Борисович умел выбивать из костлявых пальцев наточенную косу. Но знал, что безносая, злопамятная старуха когда-нибудь ему отомстит.

Маша наизусть цитировала рассуждения мужа — не столько для следователя, который просил «познакомить его с Алексеем Борисовичем», сколько для себя:

— Я помню все, что он говорил. Особенно о жизни… и смерти: «Человечество она укокошить не в состоянии, потому что бессильна перед любовью и страстью. Но каждого индивидуально подкараулит… Как бы я ни старался. Только до срока пусть не суется!»

— Вот и сунулась… — произнес человек с лицом тридцатилетнего и седой головой. Возраст его не сочетался с трагичною белизной пройденного, а застенчивая деликатность — с профессией следователя.

Кто помешал профессору Рускину уберечься? Кто ускорил исполнение приговора, подписанного еще в день рождения? Эти вопросы следователь призван был заменить ответами. Доказательствами… Он представлял сыскное, но гражданское ведомство и не занимался политическими делами. Политикой занимались те трое. «Те трое…», «Ведется расследование…» — детективная фразеология прописалась на даче, полностью оккупировала ее.

Интеллигентность бывает врожденной, а бывает показной, бутафорской. Врожденная не отказывается от себя ни при каких обстоятельствах, а бутафорская разваливается, если ткнуть в нее пальцем малейшего испытания. Следователь, нарушая юридические правила, попросил называть его Митей:

— Это короче. Я — Митя Смирнов.

— Маша, — в ответ представилась она.

— А я так обращаться к вам не имею права.

— Потому что свидетельница?

— Нет, потому что женщина.

Он совсем не похож был на следователей, какими Маша их себе представляла.

Митя долгих сочувствий не выражал, показно не кручинился и дежурно не сожалел. Он и заикался-то деликатно, еле заметно. А свое расследование он начал с того, что, чуть запинаясь, спросил:

— Кого вы, Мария Андреевна, подозреваете? Не вообще, а из тех, кто находился в столовой. И контактировал с вашим мужем.

Он не назвал Алексея Борисовича «покойным мужем», чего требовала точность, но от чего удержал его такт. Она откликнулась сразу, немедля:

— Я не подозреваю — я уверена: его убил Вадим Парамошин. Вадим Степанович… В тот вечер он сделал вид, будто хочет покаяться.

— В чем покаяться?

— Я подробно вам расскажу. Но по порядку… И начну издалека. Иначе вы не поймете: это запутанная история.

Ее четкость была напряжением на грани крайнего срыва.

— Вы можете разговаривать?

— Могу… Это необходимо.

— Вам не чересчур трудно… припоминать факты, детали? И все, что случилось в ночь с тринадцатого на четырнадцатое января? Не чересчур?

— Чересчур.

Она стала объяснять, что, хоть для нее это и мучительно, она тягость преодолеет. Потому что установить истину — значит выполнить его непроизнесенное завещание. И принялась доказывать это своим повествованием, усмиренным до дрожи. Ей приходилось умолкать, рукой перехватывать горло, чтобы рыдание не пробилось наружу.

— Наступал Старый Новый год… И ужин готовился праздничный, необычный. Все хотели, чтобы он был таким. Кроме одного, который тоже искал необычности. Но в ином смысле. Искал и в тот вечер, и раньше… держа на прицеле моего мужа.

— Вадим Степанович Парамошин?

— Это он убил. Он!

— Вы не сомневаетесь?

— Ни секунды!

Они были одни. Митя разложил на коленке ученическую тетрадь с ностальгически знакомыми страницами в мелкую клеточку. Такая мальчишеская поза была привычна для него и удобна. Когда тетрадь заполнялась фактами и деталями, он доставал другую такую же из помятого, слегка даже потрепанного портфеля. Портфель явно не соответствовал убранству и стилю государственной дачи. Им не соответствовали и Митина куртка, столь очевидно поношенная, и заплатка на брюках, столь искусно вмонтированная, словно так было задумано модой, демонстрирующей аккуратную непритязательность, а вовсе не бедность. Если б не седина, Митя напоминал бы подростка, который в длину перерос свой возраст и стеснялся этого.

Следователь продолжал записывать… Но было в Алексея Борисовича нечто, заставлявшее его то и дело отрывать глаза от тетради и поднимать их на Машу. Поднимать без надобности и помимо его затаенной, но не привыкшей отступать воли, которая неожиданно отступала.

Не замечая этого, Маша уставилась в большой паркетный квадрат — в тот, последний земной квадрат, будто в насмешку зеркально отлакированный, который первым ощутил, что ноги мужа ее ослабли и перестали искать опору. А пространство пустой столовой обнаружило внезапно свою чрезмерность, когда вскрик, не удержанный тогда Машей, вырвался и отозвался эхом где-то возле дальних окон и столиков… Паркет же — вновь заметила она — был с предельной старательностью отполирован. Чтобы ему легче было упасть?..

Ужин начался около одиннадцати вечера, дабы все дотянули до Старого Нового года. В центре каждого столика возвышалась бутылка шампанского.

Медицинские звезды первой величины явились разодетыми — в парадных костюмах, в модных галстуках, броскость которых не всегда сочеталась с возрастом звезд. Платки пикантно выглядывали из верхних кармашков. Жены тоже принарядились, но ни одна из них, кроме Маши, претендовать на ранг звезды не могла.