Не прикасайся ко мне - [12]

— Тот неудачник сказал, что сын льва тоже лев; его едва не отправили в изгнание.

И странный молодой человек удалился.

В зал быстрыми шагами вошел мужчина с приятным лицом, одетый так, как одеваются местные жители, с брильянтовыми пуговками на манишке. Он приблизился к Ибарре и протянул руку:

— Сеньор Ибарра, я очень хотел познакомиться с вами: капитан Тьяго — мой большой друг, а вашего достопочтенного отца я тоже знал… меня зовут капитан Тинонг, живу я в Тондо, неподалеку от вашего дома; надеюсь, что вы удостоите меня своим визитом; приходите завтра к нам обедать!

Ибарра был в восторге от такой любезности; капитан Тинонг улыбался и потирал руки.

— Благодарю, — ответил юноша с горячностью, — но завтра я уезжаю в Сан-Диего.

— Как жаль! Что ж, приходите, когда вернетесь!

— Кушать подано! — провозгласил лакей из кафе «Колокол».

Публика зашевелилась и тронулась с места, хотя женщин, особенно филиппинок, пришлось просить к столу довольно долго.

III. Ужин

Jele Jele bago quiere[13].

Отец Сибила в прекрасном расположении духа спокойно шел к столу; его поджатые тонкие губы уже не кривились в пренебрежительной усмешке; он даже удостоил вниманием доктора де Эспаданья, который отвечал ему односложно, ибо страдал косноязычием. Францисканец, напротив, был в ужасном настроении, он отшвыривал ногами стулья, попадавшиеся ему на пути, и даже толкнул локтем какого-то юношу. Лейтенант был задумчив; остальные оживленно переговаривались и восторгались великолепием стола. Одна донья Викторина презрительно сморщила нос, но тут же в ярости обернулась, как змея, которой придавили хвост: и действительно — лейтенант наступил ей на шлейф.

— Есть у вас глаза или нет? — прошипела она.

— Есть, сеньора, целых два и получше, чем у вас, но я засмотрелся на ваши локоны, — ответил не слишком галантный офицер и отошел в сторону.

Повинуясь инстинкту и привычке, оба священника направились к почетному месту во главе стола. Тут, как и следовало ожидать, они повели себя подобно претендентам на кафедру, которые, превознося заслуги и добродетели соперника, тут же стараются его уязвить, а если не достигают намеченной цели, открыто злословят.

— Прошу вас, отец Дамасо!

— Прошу вас, отец Сибила!

— Как более старый друг дома… исповедник усопшей… ваш возраст, достоинство, авторитет…

— Ну, не очень-то старый! Напротив, вы как священник этого прихода! — хмуро отвечал отец Дамасо, не выпуская, однако, стула из своих рук.

— Если вы приказываете, я повинуюсь! — заключил отец Сибила, намереваясь сесть.

— Нет-нет, я не приказываю, — запротестовал францисканец, — не приказываю!

Отец Сибила уже садился, не обращая внимания на эти протесты, как вдруг встретился глазами с лейтенантом. Военный в самом высоком чине, по мнению филиппинских церковников, ниже последнего свинопаса. «Cedant arma togae»[28], — сказал Цицерон в сенате; «Cedant arma cottae»[29], — говорят монахи на Филиппинах. Но отец Сибила был человеком воспитанным и потому заметил:

— Сеньор лейтенант, мы здесь в миру, а не в церкви; место принадлежит вам.

Но, судя по тону священнослужителя, и в миру это место оставалось за ним. Лейтенант, — возможно, чтобы никого не обидеть или чтобы не сидеть между двух монахов, — поспешно отказался от такой чести.

Никто из претендентов и не вспомнил о хозяине дома. Ибарра видел, как тот с довольной улыбкой наблюдал эту сцену.

— О дон Сантьяго! А вы разве не сядете вместе с нами?

Но все места были уже заняты; Лукулл не пировал в доме Лукулла[30].

— Не волнуйтесь! Не вставайте! — сказал капитан Тьяго, опуская руку на плечо юноше. — Этим праздником мы воздаем пресвятой деве за ваш приезд. Эй! Пусть несут тинолу. Я велел приготовить тинолу для вас, вы ведь так долго ее не ели.

Внесли огромную чашу, над которой клубился пар. Доминиканец, произнеся скороговоркой «Benedicite»[31], в ответ на которую почти никто не сказал «аминь», начал разливать тинолу. Но, то ли по недосмотру, то ли по какой другой причине, отцу Дамасо досталась тарелка, где среди многочисленных кусков тыквы в щедро налитом бульоне плавали только голая куриная шейка и тощее крылышко, тогда как другие ели ножки и грудки, а в тарелку Ибарры, как нарочно, попали даже потроха. Францисканец все это заметил, пожевал тыкву, отхлебнул бульона, бросил с шумом ложку и резко оттолкнул от себя тарелку. Доминиканец в это время о чем-то рассеянно переговаривался со светловолосым юношей.

— Сколько лет прошло, как вы уехали отсюда? — просил Ибарру Ларуха.

— Почти семь.

— Вы, верно, совсем забыли родину?

— Напротив: я всегда думал о моей стране, хотя она, кажется, забыла меня.

— Что вы хотите этим сказать? — вмешался светловолосый.

— Лишь то, что уже более года не получал известий с родины, и вот теперь чувствую себя чужаком, который даже не знает, когда и как умер его отец!

— О! — воскликнул лейтенант.

— Так где же вы были сами и почему не послали телеграмму? — спросила донья Викторина. — Когда мы с мужем поженились, мы тотчас телеграфировали в Испанию.

— Сеньора, эти последние годы я был на севере Европы: в Германии и русской Польше.

Доктор де Эспаданья, до сих пор не решавшийся вымолвить слово, счел уместным вмешаться.