Не плакать - [19]

Они — худшее оскорбление Христу.

Абсолютное от него отречение.

Позор души.

Он пишет это. Имеет мужество, которого не простят ему бывшие друзья, увидев в нем опасного анархиста.

Ему известно, что подобные преступления совершаются и в республиканском лагере, что не счесть, сколько священников убито красными не менее жестоко: они расплатились за всех, ибо таков закон, что малые всегда платят за грехи великих. Ему известно, что епископы-большевики, как называет их поэт Сесар Вальехо[84], не менее циничны и свирепы, чем епископы-католики.

Что красные в Испании истребляли священников, было лишь еще одним поводом, говорит Бернанос, решающим поводом, чтобы открыто выступить в защиту их невинных женщин и детей. В его глазах христианина, проникнутого духом Евангелия и Сердца Иисусова, если есть на земле пристанище, место, где царят милосердие и любовь, то находится оно в лоне Церкви.

А между тем испанский епископат веками предавал, искажал и извращал суть христианства, отворачиваясь от бедных в пользу горстки «позлащенных негодяев». Испанская церковь стала церковью богатых, церковью власть имущих, церковью титулованных. И это предательство, это извращение достигли апогея в 1936 году, когда испанские священники, спевшись с франкистскими убийцами, протягивали распятие несчастным инакомыслящим, чтобы те поцеловали его в последний раз, когда их отправляли ad patres[85]. В назидание другим.

Бернанос обличает этот двойной позор. И заявляет Их Преосвященствам, что очень хорошо понимает, почему бедняки становятся коммунистами.

И пусть в своих речах он не знает меры.

И пусть они неосторожны.

Все равно неосторожнее закрывать глаза (мы по опыту знаем, что зло, на которое закрывают глаза, возвращается, став еще злее). Все равно неосторожнее вежливое равнодушие, усыпляющее сердце и цепенящее язык. Все равно неосторожнее молчание (мы знаем, к чему привело молчание демократий в Мюнхене, давших захватить Чехословакию и продолжавших молчать двадцать пять лет перед франкистской диктатурой).

В глазах Бернаноса испанская церковь, став служанкой Террора националов, окончательно потеряла честь.

Ты понимай, кто были националы? — ни с того ни с сего спрашивает меня мать, когда я усаживаю ее в большое, обитое зеленым ратином кресло у окна.

Я, кажется, начинаю понимать. Кажется, начинаю понимать, какие беды несет в себе это слово. Кажется, начинаю понимать, что всякий раз, когда его поднимали на щит в прошлом, за что бы ни боролись (Национальное объединение, Лига французской нации. Национальная революция, Национальное народное объединение, Национальная фашистская партия…), оно неизбежно влекло за собой насилие, во Франции, как и везде в мире. История в этом плане может преподать множество прискорбных уроков. Я тоже кое-что знаю: например, Шопенгауэр заявил в свое время, что оспа и национализм — две болезни его века, но если первую давно победили, то вторая по-прежнему неизлечима. Ницше сформулировал это тоньше: он пишет, что торговля и промышленность, общение через письма и книги, общность всей высшей культуры, быстрая перемена дома и местности, теперешняя кочевая жизнь всех не-землевладельцев — все эти условия неизбежно ведут за собой ослабление и, в конце концов, уничтожение наций, по крайней мере, европейских; так что из всех них, в результате непрерывных скрещиваний, должна возникнуть смешанная раса — раса европейского человека. И добавляет, что немногие оставшиеся националисты суть лишь горстка фанатиков, пытающаяся сохранить свою репутацию, разжигая вражду и ненависть. Бернанос тоже остерегался злоупотреблять словом нация, не сходившим с языка его бывших друзей. «Я не национал (говорил он), ибо мне хочется точно знать, кто я, а слово национал само по себе мне об этом не говорит. /…/ Не так много осталось в словаре слов, которым человек может доверить все, что есть у него ценного, чтобы вам делать из этого слова гостиничный номер или витрину, открытые для всех».

Лично я склоняюсь к мысли, что некоторые (поскольку можно, думается мне, быть в душе шовинистом, не обязательно будучи при этом фашистом), повторяю, некоторые из тех, кто сегодня взял на вооружение это слово (само по себе ни хорошее, ни плохое) и поднимает его, как стяг, делают это с единственной целью прикрыть свои планы, замыслив «отсортировать» националов от не-националов (иными словами, установить систему иерархии, разделяющую людей: это называется, насколько я помню, национал-расизмом) и дискредитировать последних (не-националов), затем сделать изгоями, и, наконец, избавиться от них, как от паразитов, ибо нация не может их кормить в ущерб собственным детям, невзирая на ее безграничную, истинно материнскую заботу.

По моему скромному мнению, говорит моя мать (она питает слабость к эксплетивным оборотам, ей кажется, что их употребление говорит о хорошем владении французским; любит она также выражения Смею сказать и Если я не заблуждаюсь: на ее взгляд, изысканные, они в каком-то смысле искупают ее пристрастие к бранным словам), по моему скромному мнению, милая, те, кого зазывали националами, хотели в тридцать шестом году очистить Испанию от всех, кто походил на моего брата. Y nada más.