Не плакать - [18]

К этим бесчисленным заботам прибавились после объявления войны переживания за новообращенного племянника Диего, отравленного прогрессистскими теориями некоего Карла Маркса, одно имя чего стоит! Она просила прощения у Господа за его отступничество и на всякий случай тайком зажигала свечи в его комнате, моля Всевышнего внять ее мольбе и вернуть бедного мальчика, на которого она возлагала столько надежд, заплутавшего в коммунистических потемках, к святому свету католичества, заблуждение ведь простительно, Боже Всемогущий, молодому человеку, чьим воспитанием пренебрегали в раннем детстве бессердечные люди и, не иначе, коммунисты.

Она втайне надеялась, что позорный союз племянника с Москвой и республиканской нечистью был лишь блажью юнца, безрассудно ступившего на проклятый путь, и что эта блажь пройдет со временем и женитьбой, ибо последняя, согласно святейшему слову Святейшего Папы, есть лучшая панацея для возвращения на путь истинный самых заблудших созданий.

Сказать по правде, шалости племянника ее, пожалуй, даже возбуждали, как возбуждали и возбуждали и пакости большевиков, взорвавших во Франции Лурдский грот, какой ужас, какой ужас, это же конец света! Ты несешь чушь, говорил ей брат. Я прочла это в газете, парировала она. Почитай другую газету, советовал брат, не раз призывавший ее знать меру как в ненавистях своих, так и в пристрастиях. К счастью, появление немецких самолетов в испанском небе успокаивало ее растревоженное сердце. Она даже видела в них лишнее доказательство того, что ее Господь Всемогущий лично присматривает за Испанией при действенной поддержке Его присного, доблестного Франсиско Франко Баамонде, Caudillo de España por la Gracia de Dios[81].

В деревне всем и каждому было известно, что она ненавидела и к чему тяготела. Но в силу какой-то неискоренимой традиции семья дона Хайме Бургоса Обертона была неприкосновенна, как неприкосновенен был ритуал хоты, как неприкосновенен был календарь святых. Все уважали эту семью, из века в век пользовавшуюся репутацией порядочной и честной. Более того, ее любили и закрывали глаза на нерушимую верность доньи Пуры националам и ее столь же нерушимую любовь к Франко, единственному исключению в ее эротической карьере, единственному земному существу, которому удалось ввести ее во искушение и заставить содрогнуться в трепете святого наслаждения ее плоть. Закрывали глаза, потому что, хоть донья Пура, конечно, была фача, на сто процентов фача, кто бы возражал, все знали, что она распевает в своей спальне визгливым голосом Cara el sol[82], но бедняжку можно понять: она ведь нетраханая, y su chocho estaba sequito como una nuez[83].

Уже готовый приступить к написанию книги, в которой он разоблачит преступления этой Церкви, столь обожаемой доньей Пурой, Бернанос колеблется. Что он будет иметь с этой затеи? А я, вдруг думается мне, что буду иметь я, воскресив те события? К чему ворошить эту грязь, от которой всему миру уже тошно? — задавался вопросом еще один из тех, кем я восхищаюсь, итальянский писатель Карло Эмилио Гадда, на первых страницах книги, которую он все же дописал до конца, о мерзости режима Муссолини.

Бернанос прекрасно знал, что эта правда вряд ли понравится и ему ее не простят. И все же он решился на этот шаг, не для того, чтобы кого-то убедить, говорит он, ни тем более шокировать, а чтобы не краснеть за себя до конца своих дней и остаться верным ребенку, которого он произвел на свет, не смирившемуся с несправедливостью. Он решился, увидев, как его родной сын Ив порвал в слезах синюю рубаху Фаланги, после того как двое бедолаг, два славных пальмских крестьянина, были убиты на его глазах. (Ив вскоре дезертировал из Фаланги и бежал прочь из Испании.)

Он решился, потому что возмутительное поведение Церкви, подстелившейся под военных, задело его за самое животрепещущее.

И как ни трудно дается ему это разоблачение, еще труднее оставаться безмолвным наблюдателем. Зрелище этих священников, чьи сутаны мокры от грязи и крови, дающих последнее причастие заблудшим овцам, которых убивают стадами, ему омерзительно.

Воодушевленный буквой и духом того, что он называет своим «простым катехизисом», Бернанос не может смотреть без тошноты на эти убийства, совершаемые во имя Святой Нации и Святой Веры горсткой фанатичных безумцев, зашоренных в безумном фанатизме своих догм.

И вот, собравшись с силами, чтобы привести к согласию свое сердце и свою совесть, он решается высказать все, что заставляет его содрогаться от ужаса. Решается высказать нестерпимое омерзение, которое внушают ему атмосфера всеобщей подозрительности, вознаграждаемые церковью доносы и то, как увозят ночами и расстреливают без суда и следствия инакомыслящих и неверующих, короче говоря, весь «религиозный фанатизм, неотъемлемый, говорит он, от самой темной, самой подлой части души человеческой».

Это факты, говорит он, факты общеизвестные, факты доказанные, факты бесспорные, и сколько ни закрывай глаза, нельзя сделать так, будто их не было; они оставят в Истории кровавое пятно, которого и море святой воды никогда не смоет.