«Не отрекаюсь!» - [38]

Карп твёрдо запомнил заветы отца и когда по инициативе местных большевиков организовалась в селе комсомольская ячейка, вступил в неё одним из первых. Приняли хлопца радостно, хорошо помня о заслугах Пилипа Горничара перед партией и народом. В отцовской будёновке он носился по селу с активистами, помогал продотряду изымать излишки зерна у своего соседа, зажиточного мужика Фёдора. И эмоционально под гармошку (он самостоятельно научился играть на двухрядке) гвоздил к позорному столбу «мироедов, ненавистных врагов хрестьянства — куркулей и попов». Так в свадебных пирушках и комсомольских агитках проходила его беспечная, беззаботная жизнь. Когда же в стылый январь 1924 года умер товарищ Ленин, рядом с его портретом, который висел в красном углу горницы как память об отце, повзрослевший Карп заботливо укрепил портрет пламенного большевика товарища Сталина.

А через несколько лет в стране начала раскручиваться борьба с «врагами трудового народа». В селе таким нежелательным элементом, мешающим твёрдой поступи крестьянства в эпоху всеобщего благоденствия, оказались крепкие подворья. Справные мужики не очень-то спешили вступать в создававшиеся беднотой под неусыпным оком партии коллективные хозяйства. И попали в разряд «куркулей», с которыми нужно нещадно бороться. Вот тогда комсомольская душа Карпа рьяно взыграла. Он с нескрываемым удовольствием — «наконец-то, дождались!» — раскулачивал односельчан. Со своими дружками среди зимы выгнал из дому семью Фёдора. Соседа с семьёй увезли в район, а Карп с чувством до конца исполненного долга занял с матерью его подворье. А тут и работёнка подвернулась по способностям, как комсомольского активиста правление колхоза решило поставить его сторожем на конюшню. Карп долго отнекивался, но потом с чувством глубокого удовлетворения согласился. Его заслуги в борьбе с куркулями признали.

Фёдора же вместе с женой, сыном-подростком и жалкими пожитками после пристрастных допросов в районном НКВД весной 1932 года с тысячами таких же, как он горемык, повезли куда-то в теплушке. Благо, места на необъятных просторах страны хватало. Глухо поговаривали, что на Урал.

О Фёдоре и его семье

Отец Фёдора был знатным ковалем на всю округу, в его кузне всегда толпился народ. Одному нужно колесо подправить, другому подковать лошадь, а третьему… Да мало ли в крестьянской маетной жизни проблем, когда нужда в сельском умельце! Вот и тянулись к нему люди, зная, что коваль Иван всегда встретит с улыбкой и непременно пособит их нужде. В крепких руках Ивана легко ходил тяжёлый молот, высекая рыжий сноп брызг из раскалённого металла. Мужики, любуясь его спорой работой, одобрительно покачивали головами: «Кузнец Милостью Божьей!».

Возле отца всегда вертелся маленький Федор, всё пытался ухватиться ручонкой за огромную кувалду, до которой едва только дотягивался. Отец увидит, ласково улыбнётся и похвально скажет: «Ишь, пострел, мал ещё!».

Так исподволь парнишка приучался к мудрёной профессии сельского кузнеца. А отец надеялся, что в недалеком времени сын станет ему серьёзным подспорьем. Но все радужные надежды перечеркнула начавшаяся война с немцами, его вместе с другими мужиками из села забрали в армию. На прощанье Иван грубовато притянул к себе Фёдора и опечаленно, словно предчувствуя, что уже никогда не вернётся, сказал: «Ты здесь остаёшься за старшего, так что не подкачай!».

И теперь уже в кузню к возмужавшему не по годам, почувствовавшему свою ответственность за мать и оставленное хозяйство Фёдору потянулись люди. О нём похвально заговорил народ: «В отца пошёл парубок». А коваль Иван домой не вернулся, пропал без вести где-то в Пинских болотах, в провальном наступлении русской армии в Белоруссии.

Ещё до войны семья Ковалей построила себе новый просторный дом, первый такой на всё село: под железной крышей, на три комнаты с деревянным настилом и отдельной кухней, что было по тем временам большой редкостью. В большинстве сельских хат — мазанках, была лишь одна горенка с глиняным полом, а уж говорить о кровельном железе не приходилось. Большая русская печь занимала почти половину такого жилища, засиженного мухами и пропахшего дымом.

Высокий белый дом с резными наличниками на окнах, окрашенными в сочный зелёный цвет, прочно стоял на высоком отлогом берегу реки, среди ухоженного сада, в тени яблонь и груш. За домом проглядывали хозяйственные постройки: кузня, просторные хлев и клуня, погреб с потемневшими от времени крепкими дубовыми дверями, а рядом с рекою вросла в землю приземистая с маленьким оконцем рубленая из сосны баня. Единственная на всё село. По субботам из её дверей густыми клубами валил пар. Это Иван до изнеможения хлестал себя на полке дубовым веником и зычно кричал сыну: «Поддай!» И Фёдор выплёскивал из деревянного ковша с длинной ручкой воду на сложенную из тёмного гладкого камня печь. Ошпаренный студёной водой камень яростно шипел, горячий туман окутывал тесное нутро баньки. А Иван, пунцовый от хлёсткого дубового веника, обессилено вытянувшись на полку, блаженно шептал: «Благодать!».

Нарядный дом Ковалей задорно поглядывал через плетень на убогую хижину Горничаров. Крытая соломой, со стенами, аккуратно обмазанными глиной, в которую были вдавлены осколки битого красного кирпича, она стыдливо ютилась среди вишнёвых деревьев и уныло глядела на свет единственным подслеповатым оконцем.