Не осенний мелкий дождичек - [43]

Инна, эта ясная, светлая девочка, вдруг начала заикаться; Алла Семеновна тоже посадила ее, не дослушав. Плохо было в классе и учительнице и ученикам. С этим и пришла Валентина после занятий к Чуриловой.

— Евгения Ивановна, вы знаете, как проходят в четвертом «в» уроки ботаники? Я сегодня посмотрела.

— Дети жалуются. Пытаюсь разубедить…

— И не предупредили меня!

— Неудобно, Валентина Михайловна. Если бы не я вела этот класс… Нельзя, чтобы подумали: наговариваю. Защищаю. Пытаюсь вмешиваться.

— Не узнаю вас, Евгения Ивановна. Вы же всегда стоите горой за детей. И вдруг сложили крылья. Почему?

— Старею, верно, Валюша. — В голосе Чуриловой прозвучала такая печаль, что Валентина встревожилась:

— Со Славой что-нибудь? Вам нездоровится, Евгения Ивановна?

— Славе суждено свое, — склонила седеющую голову Чурилова. — Как безжалостно уходит время… Сегодня у Анны Константиновны опять был ночью сердечный приступ. Мы со Славой еле справились, решают минуты, а у нас когда-то дождешься «скорую». Так боюсь, что ей недолго осталось…

12

…Долгожданный, в суете приготовлений пришел Новый год. Вечером тридцать первого Валентинка собралась к Нине: девушки звали ее, говорили, что пойдут ряжеными, станут гадать. На крыльце столкнулась с завучем.

— Вы куда? — сказал он. — Ничего подобного. Идем к нам.

— Но я обещала…

— Чепуха! Как можно отказаться от компании товарищей по работе? Никаких разговоров, идемте. Все уже собрались.

За столом у Аксеновых действительно собрались все учителя, и дядя Семен с тетей Настей были тут же. Но главное — Валентинка даже стала на пороге, не зная, входить или не входить: в переднем углу, рядом с директором, сидел в новой пиджачной паре совсем не такой уж самоуверенный Лапников. Он-то зачем здесь?

— С Павлом Дмитриевичем мы однокашники, вместе учились у Варвары Прокофьевны, — сказал Аксенов. — Проходите, Валя.

Пришлось сесть. Валентинка старалась не смотреть на Лапникова, но все равно неприятно было слышать его хрипловатый голос, какой-то дрожащий, клекочущий смех.

— Давайте выпьем за то, чтобы новый год был мирным во всех отношениях, — поднял рюмку директор. — Довольно нам войны, сыты ею по горло. За все доброе в новом сорок шестом! — и чокнулся с Лапниковым! Он, про которого тетя Настя сказала: «не вытерпливает этого нахалюгу»!

Лапников протянул свою рюмку и к Валентинкиной! Она так взглянула на него, что Лапников удивился, потом усмехнулся, но все же притронулся к ее рюмке своей.

— Ты что, Пал Дмитрич? — спросил Аксенов. — Смеешься чего?

— Да так, — позвенел по рюмке пальцами Лапников. — На фронт не взяли, не годишься, мол. Будто здесь было легче… Тут плох, там нехорош, сам бью, меня бьют… кому что докажешь?

Вновь налил рюмку, выпил, потом еще… Вскоре он распрощался со всеми, извинившись — его ждут дома, ушел. Директор, ничего не замечая, жаловался дяде Семену:

— …послали сюда, я поехал. Одному все равно где. Бобыль я, Семен. Почему нас с тобой, солдат, не убили, а мои погибли? Можешь ты на это ответить? Не можешь.

— Война, Ляксандра Борисыч.

— Спойте что-нибудь, Валечка, — попросила Мария Тихоновна. — Старинное, задушевное.

— Задушевное… — Чуть подумав, коснулась струн, — «Раскинулось море широко, а волны бушуют вдали, товарищ, мы едем далеко, все дальше от грешной земли…»

Кто-то всхлипнул, словно захлебнувшись. Валентинка испуганно отняла от струн пальцы: директор, уронив голову на стол, плакал. Аксенов и дядя Семен успокаивали его, помогли подняться, вывели в сени…

— Нашла что петь! — Тетя Настя вытерла кончиком платка навернувшиеся на глаза слезы. — У него жена и дети погибли в Севастополе. На пароходе их эвакуировали, немец разбомбил… Ох, война, война, ни дна бы ей, ни покрышечки!

13

Да, именно тогда, в первые взгоренские месяцы, училась Валентина ощущать не только свою, но и чужую боль. Беды было много, война исковеркала столько судеб, столько нанесла, казалось, неизлечимых ран… Войны давно нет, уже отметили тридцатилетие мирной жизни, еще миновали годы, а боль человеческая жива. И не только от войны. Вон стоит у окна в коридоре Коля Фортов, недвижно стоит, вобрав голову в плечи, и столько в тонкой по-юношески его фигуре безнадежного отчаяния… Идут уроки, все ученики на местах, Коля не в классе — почему? Засунул руки в карманы, отвернулся от всех, одинокий, неприступный. Прошла куда-то, разговаривая с завхозом, Тамара Егоровна. Простучав на лету платформами сверхмодных туфель, приостановилась возле Коли Алла Семеновна:

— Фортов, почему не в классе? Сейчас же иди на урок!

Он не повернул головы, не шевельнулся.

— Ты что, не слышишь? — дернула его за рукав Алла Семеновна. — Немедленно иди, или я пожалуюсь директору! Подумаешь, отчаялся! Одни, что ли, вы с матерью брошенные? Нынче это сплошь да рядом!

Юноша промолчал, лишь ниже склонил голову. Алла Семеновна, фыркнув, отправилась дальше. «Глухая, — с болью подумала Валентина. — Евгения Ивановна права — душой она никого не слышит. И разве это впервые — резкость, полное отсутствие такта? Скажешь — расплачется, обвинит всех и вся. Тоже несчастный по-своему человек…»

Помедлив чуть, позвала: