Не осенний мелкий дождичек - [37]

— Восемь, Вася?

— Восемьдесят, Валюша, я не оговорился. Еще сколько всякого добра вывезли при реквизиции! Что ж, не видели, как тащил? Знаю его, печеночник, хилый, водки в рот не берет. На черта ему вся эта трахомудрия? Однако тащил крепко.

— Были же ревизии…

— До всего трудно и ревизии дойти, Валюша. Вот у твоего Владимира в колхозе сеют горох. Учитывается лишь то, что собрано, взвешено, сдано. А сколько его вообще выросло, сколько высыпалось из-за несвоевременной уборки? Сам черт не усчитает! Много сеем, много выращиваем, коли бы всему толк да к месту… Богата Россия-матушка, ох как богата! И не все мы добрые у нее дети. Не все! — угрюмо сказал Бочкин.

Помолчали. За стеклами хлюпала мглистая проваль, грязь буквально шипела под колесами, стремясь ухватить, засосать их, но машина летела, казалось, не разбирая дороги, бросая впереди два еле заметных в этой гиблой непрогляди луча.

— Я вспоминала сейчас нечто подобное, — задумчиво сказала Валентина. — В юности так всему веришь! И вдруг словно взрыв. Бездна!

— Опять твое Взгорье? — искоса взглянул Бочкин.

— Взгорье овладело мной, знаешь, как любимая книга: пока не перечтешь до последней страницы, не оторваться. Наверное, бывают, Василь, такие минуты в жизни, когда пересматриваешь все в себе с начала начал. Вот ты сказал: жива сорокапятовщина… Все, что бы ни случилось, оставляет в жизни свой след, наше сегодня — следствие всего пережитого вчера. Люди как вехи, каждая что-то обозначает… Знаешь, о чем я вдруг подумала? Почему-то ты никогда не писал о Володе. Нет, нет, — взмахнула ладонью, заметив протестующий жест Бочкина. — В газете твоей о нем часто, но ты сам — никогда.

— Мы с ним вроде как старые товарищи, а о товарищах не принято писать, — нехотя уронил Бочкин.

— Обо мне ты же не постеснялся!

— Ну, ты… вся будто на ладошке. Это же ты!

— Володя, значит, не на ладошке… Ладно, не буду, — вздохнула Валентина, ощутив упрямое молчание Бочкина. — Не хочешь говорить… Многое заставляет задуматься, Вася. Вот у меня в четвертом «в» есть Рома Огурцов. Ты понимаешь, сколько их, все разные — верткие, любопытные, просто озорники. Этот — особый. Внешне вял, безразличен, не умеет радоваться. Я побывала у него в семье: диктаторство матери, равнодушие отца. Хочется помочь ребенку, что-то изменить. Не знаю, не знаю… Похоже, мать с первых шагов подавляла в нем волю. Он привык жить по команде. Как, впрочем, и ее супруг. Дома, конечно.

— Директор сахарного? Вот уж не поверил бы! — хмыкнул Бочкин, резко повернув руль. — Черт, яма на яме. Разбили дорогу вдрызг. И так каждую осень… Засядем мы с тобой, брат Валюша, будем куковать до утра.

— Не пророчествуй, Вася. Выберемся.

— Знаю, знаю твоего Огурцова. Парень хваткий. Самонадеянный. Но и не лишен хорошей дерзости. Задумал на заводе целый переворот, в смысле благоустройства… Значит, говоришь, перед женой ходит по струнке? — Бочкин опять крутанул руль, машина пошла боком…

— Возможно, я ошибаюсь. И не о том хотела сказать. Вот Рома Огурцов. Выглядит несчастным, а сам… уронил с окна в классе цветок, даже не обернулся. Пряник купит в буфете, куснет два раза и выбросит. Девочка, соседка по парте, забыла учебник — он своего ни за что не даст. Хотя девочка постоянно ему помогает. Знаешь, мне кажется, мы порой воспитываем своего рода Обломовых, только вот Захарок для них нет.

— Узнаю женщину, сразу с горы да в яму, — рассмеялся Бочкин. — Не слишком ли тонко берешь, Валюша? Что вырастет из твоего Огурцова, хочешь понять? Сие пока известно одному богу. Корни — понимаешь, откуда что в нем — надо уяснить. Я вот смотрю на людей — каждый пускает свои корни. Создает вокруг свою атмосферу. Понятно, из-за этого — борьба… Бережливости мы вообще плохо учим, именно потому, что слишком богаты: бросай, валяй, все одно хватит. Но и при этом, роднуша, не у каждого бригадного бухгалтера лежат на сберкнижке десятки тысяч, уверяю тебя. Это ведь мерзавец должен быть. Гладкий мерзавец… Хватает у нас хороших ребят.

— Хороший, плохой… в человеке не всегда резко очерчены грани. Когда-то я совершенно не умела понять Сашу…

— Какого Сашу?

— Ты его не знаешь, взгоренский, — начала она и, не удержавшись при очередном вираже машины, всем телом навалилась на дверцу.

— Держись крепче, — сказал Бочкин. — Разъезжено, будто специально месили тут грязь. Тракторами, конечно. Гоняем по дорогам как зря трактора. Владимир Лукич твой молодец, в Рафовку трактора не пускает, а то взмесили бы и село.

— Вот видишь, все-таки он хоть в чем-то молодец…

— Ох и въедливая ты, Валентина! — мотнул головой Бочкин. — Лучше цепляйся руками и ногами, тут такая пропасть, проскочить бы!

«Газик» рычал, кряхтел, гудел всеми своими частями, подолгу трясся на одном месте и все-таки двигался вперед. За стеклом стояла все та же чернота, фары освещали впереди лишь глубокие, полные воды и грязи колеи. А Валентина видела другие места, жила в другом времени. Словно за последние дни мир вокруг нее раздвоился и она обрела способность жить в двух измерениях…

8

Стенгазету делали втроем, в комнате при ферме. Дубов разграфил с обратной стороны кусок обоев, подобрал нужные для передовой статьи цифры. По ним было видно: колхоз активно готовится к севу, зерно провеяно, отсортировано… Своим писарским четким почерком Дубов аккуратно переписал заметки, которые обработала Валентинка. Нина взялась рисовать заголовки. Карандаш был один, двухцветный, с красным и синим грифелем, но газета получилась хоть куда.