— Ты гляди, тесто мне тут не опрокинь. — Терентьевна ощупала в темноте дежку с тестом: не ушло ли? — В прошлое воскресенье на базар я за овчинками ездила. Помнишь? — заговорила она. — Так вот, купила я те овчинки. Домой собралась. Гляжу: Кирюшка машину рулит. В кабине с ним Моршин из райкома. Спрашиваю: «Не домой ли, сосед?» — «Домой, — отвечает, — садись». Забралась я в кузов. А там эта Нинка на шине сидит. «Ах, тетя, — говорит, — здравствуйте!» Шину мне этак уважительно уступила, чтоб помягче сидеть. Сама возле притулилась. Смеется. «У меня, — говорит, — своя шина…»
— Когда до сути дойдешь, — перебил дед Данила, — толкни. А пока посплю маленько.
— Не пешком шли. Через пяток минут, как к Бронзовке подъехали, и суть началась. Моршин тут вышел. Нинка — брысь в кабину. Что уж там за речи были — не знаю! Только, как вылезла я у своего дома, он дальше, в Щелганово ее повез. А вечерело. Собралась я к Вере покупками похвалиться. Сама и Санька сидят — чай пьют. Сажусь и я за компанию. Час проходит, другой — его нет. «Где это наш папаня запропастился?» — Санька спрашивает. Я молчу. Не у нее ли, думаю, загулял, паралик? Уж спать они собрались — вваливается. Винищем пахнет. И бес меня дернул пальцем ему погрозить. Поглядел так на меня криво, ноздри раздул. Собралась я поскорей. Спокойной ночи всем пожелала. А на него и глянуть боюсь. Вышел он, будто бы пригон поглядеть. Сам меня во дворе ждет. «Иди, — говорю ему, — спи. Знать ничего не знаю». Занозой не хотела в их жизни встревать. Смолчала. А ну, как узнает Верочка?
Данила докурил цигарку и улегся опять на печи. Думал: права ли старуха? Недобро́ скрыть — что огонь в стогу зарыть. Сказать ей про это — взбеленится, да к чему теперь? Поздно…
— Что же молчишь, старый?
«И что за старик? Ничегошеньки-то его не касается. Одно и знает, что в своей кузне кляч ковать. Я ему душу открываю, а он на́ тебе: послушал — и храпака», — посетовав, Терентьевна так повернулась, чтоб непременно угодить старику локтем в бок. Но угодила в дежку с тестом, которая, упав на пол, сотрясла дом глухим ударом.
4
Горит — не гаснет свет в окошке дома Бояровых. Огоньком издали кажется. По вечерам много их вокруг, этих огоньков. Все одинаковы, да жизнь за ними разная… Сидит Вера, и горько ей, что так отплатил Кирилл за добро ее.
Подошла к двери, прислушалась. Ветер за дверь дергает. Опять села к столу, задумалась, и вдруг сладкой печалью стукнулось в сердце прошлое. Вспомнилось, как уходили они в разомлевшую от зноя степь. Садились в полынь. Черные ястребы кружили в вышине. Вокруг все звенело, пахло нагретой травой. «Верушка, страсть как люблю тебя», — говорил он, тогда еще просто Кирюшка Бояров, ее дружок.
Потом сыграли свадьбу в новой, сияющей, как от счастья, мазанке. А через две недели — война.
Осталась Вера одна, потом Санька родился.
Приносил почтарь дед Данила серые треугольники писем. Обычно месячной давности были те письма, и не утешалась Вера. Нет на войне секунды, чтоб не убивали кого-нибудь.
Как-то голубым майским утром Санька, держа в ручонке сухарь, перебрался через порог.
Было тепло. На дворе зеленела трава с желтками одуванчиков. Под застрехи на быстрых крыльях скользили ласточки. Заскрипела калитка, и во двор вошел солдат в пилотке со звездой, высокий, стройный, с вещевым мешком за плечом. Оглядел двор не быстро, а так, будто припоминал: сюда ли зашел?
«Кирюша!» — крикнула из раскрытой двери избы Вера и кинулась к нему.
Так из-под Бухареста пришел домой Кирилл. Седина высеребрила его виски, прихмурились морщинки у глаз, засуровели губы. Таким видели его и жена и незнакомые, но сам он думал, что он прежний, веселый, белозубый Кирюшка Бояров — никак не мог привыкнуть, что он уже отец и муж. Легок был погулять.
«Кирюша, остепениться бы пора», — сказала ему раз жена.
Обиделся.
После, боясь ссорой замутить свое счастье, ни в чем не перечила ему.
И вот теперь другая полюбилась.
«Когда же это началось?» — старалась сейчас угадать Вера, да разве угадаешь: за чужими-то глазами — как за тыном.
Один Кирилл знал, когда это началось.
Заскочила как-то Нинка в их двор, попросила ведро — коня напоить. Небольшого росточка, аккуратная, с родинкой на красивом лице, она живо схватила ведро и побежала к колодцу.
Кирилл, согнувшись над порогом, начищал сапоги: собирался в правление с мужиками побалагурить.
И не заметила Вера, хоть и рядом была, как посматривал на Нинку Кирилл. Долго виделось ему после ее лицо и то, как, гибко наклоняясь, тянула она из колодца ведро, глухо плескавшее водой.
«От таких думок зачернеешь, как колос от головни. Тьфу ты, и найдет же на тебя?» — ругал себя Кирилл.
А зимой, случилось, подвез Нинку в Щелганово — к ее мазанке.
— Ну, выпархивай, — только и сказал он.
— Пригрелась-то возле, и выпархивать не хочется.
Он поглядел на нее. Красива, чертовка! Рядом сидит в углу, закутанная в полушалок.
Когда Нинка вылезла из кабины и пошла к крыльцу, Кирилл крикнул вслед:
— Подвез — и не за спасибочко!
— Заходи. Угощу.
— Чем же?
— Найду чем.
— Иди-иди! Пошутил я.
Не успела Нинка полушалок размотать, как в мазанку ввалился Кирилл.
