Не надо преувеличивать! - [3]

На низком, сложенном из булыжников Добруджи заборе, окружающем, как крепостная стена, имение супругов Петреску, взмахивает крыльями петух, собираясь исполнить свои утренние обязанности. Пронзительный крик заставляет его вздрогнуть и пошатнуться. Он с отвращением бьет крыльями и стоически решает, что иногда лучше вовремя отступить — даже если придется кончить свои дни в кастрюле с борщем…

В отличие от мудрого петуха, «гости» супругов Петреску кажутся натурами менее покладистыми. «Нет, так больше невозможно!» — раздается хором в свежем утреннем воздухе. «Да заставьте же вы его замолчать, мадам!» «Дайте ему пососать!» «Целых три дня глаз не сомкнули!» «Я же тебе говорила, Лика, надо было ехать в Мамаю!»

— Молоко, молоко, мадам Дядина, принесите молоко!

В плотно утоптанной пыли двора появляется, еще не опомнившаяся от сна, в развязавшемся платке и без одного тапка хозяйка всего здесь сущего. Она осторожно несет крынку молока. Невинная причина общего негодования, молодой Филипп Верня — один год два месяца — с удовольствием лакает теплое и душистое содержимое крынки и счастливо улыбается.

— Ох, ангелочек, сокровище ненаглядное, какой голосок! Мадам Олимпия, он будет певцом!

Я, нижеподписавшаяся, Олимпия Верня, по профессии художник-график, приехавшая сюда с сыном на отдых, вежливо улыбаюсь.

Над двором вновь повисла тишина. В комнате, выходящей на море, единственной, имеющей деревянный пол, диван и уборную, продолжает свой прерванный сон семейство Цинтой. Товарищ Панделе Цинтой, ответственное лицо в Министерстве сельского хозяйства, важно храпит, несомненно, сжимая в объятиях свою дородную половину, Милику Цинтой, по профессии — воспитательницу. В соседней комнате госпожа Мона Василиаде нервно раскуривает сигарету «Кент».

— Я ведь тебе говорила, chéri[1], это такие грубияны!

— T’en fais pas[2], — мягко отвечает ей господин Алек Василиаде, натягивая ка голову одеяло.

Одна из дверей осторожно приоткрывается, и мужчина средних лет, атлетического сложения, подчеркиваемой серебристыми висками, выходит во двор. Он подозрительно оглядывается и осторожно направляется к душу.

— Доброе утро, господин Барбу! Как изволили почивать?

Скрипнув зубами и издав странный звук, который, при доле снисходительности, можно принять за ответ, Барбу Габровяну, после короткого колебания, еще поспешнее продолжает свой путь. На минуту смутившись, Габриэлла следует за ним пружинистым шагом. Но…

— Целую ручки, мадам Попа! Какие же мы стали ранние птички! Такой, дай ему бог здоровья, голосок у этого ребеночка! А какой был тихий двор, какие интеллигентные люди! Как почивали? А у меня сегодня большая радость: видел во сне своего братца, который, бедняжка, умер три года тому назад.

Очаровательно улыбаясь, Габриэлла Попа кидает через плечо многообещающий взгляд:

— А я, господин Мирча, думала о том, как кстати пришлась бы мне пара тех славных таблеток, которые вы продаете у себя в аптеке.

Мирча Пырву по профессии — аптекарь, по происхождению и призванию — житель города Фокшань. Профессия и место рождения наложили печать на весь его облик: довольно высокий, с намечающимся брюшком и небольшой лысиной, напоминающей тонзуру францисканского монаха, он никогда не является без любезной улыбки на круглом лице с маленьким носом и неизменными очками.

— Что это вы, братцы, очередь к душу устроили? Наверняка Габровяну и сегодня оказался первым. Да, черт возьми, быстрота и натиск! Целую ручки, мадам Попа. Очаровательны, как всегда.

— Я как раз говорила господину Пырву, как кстати было бы нам его снотворное…

— Ну что вы! Смеетесь, ей богу! Чтобы вы-то, йог и вегетарианка, прибегали к этим губительным таблеткам? Разве вы не знаете, что пилюли вредят фигуре?

— Ох, господин Димок, — воркует Габриэлла. Вы меня разочаровываете. Ведь вы же врач.

— Стоматолог, мадам! Это — совсем другое дело. Привет, господин Барбу! Опять вы обвели нас вокруг пальца.

Завернутый в полотенце человек, к которому он обращается, кидает на него беглый взгляд и удаляется с величественным равнодушием. Пользуясь минутой замешательства, вызванной появлением Габровяну, Нае Димок, ладный мужчина, стоматолог и весельчак, быстро входит под душ.

— Господи боже мой, опять всю воду выпустит! — тихонько жалуется Мирча Пырву.

— Вы ведь мужчина, скажите же ему что-нибудь! Это нахальство! — вступает возмущенная его поведением Габриэлла.

— Что же мне сказать? Он человек дородный, да к тому же, кажется, и вспыльчивый. Таких лучше не трогать….

— Ох, господи, кто заставил меня приехать в эту гнусную дыру?

— Судьба, мадам Габриэлла, судьба! Впрочем, здесь было довольно-таки приятно, пока не появилась мадам Олимпия с ангелочком…

Из «душа» все громче доносится голос Димока, упрямо повторяющий припев последнего шлягера музыкального ансамбля Бони М. Стоя у летней кухни, хозяйка, мадам Дидина, решительно вмешивается:

— Господин Димок, потише, ребенка разбудите!

Диалог на высшем напряжении завязывается между хозяйкой и гостем, время от времени прерываясь репликами Габриэллы и Мирчи. Похоже, что хозяйка взяла верх, потому что Димок, отказавшись от Бони М., продолжает мыться молча.