Не могу без тебя - [68]

В самом деле, к Владыке. Ни на секунду не задержался возле текущей истомой и сияющей любезностью секретарши, которая разговаривала по телефону, ворвался в кабинет Владыки. Марья вошла следом.

— Отвечай, убийца, за что убил Алю? — У Климова кровью налиты глаза. Марья потянула его за пижамную куртку, он вырвался, заорал: — И ты туда же?! — Оглядел вымпелы, посуду в шкафу, подскочил к холодильнику, распахнул, из него выхватил коньяки, водки, вина, сколько в руки сумел захватить, понёс на стол Владыке.

— Вы что, с ума сошли? Вы что, невменяемы?

Влетела секретарша, красная, как свёкла, стала вторить:

— А ну прекратите безобразие! — Схватила бутылки со стола, понесла обратно к холодильнику.

Сырокопчёная колбаса, солёная рыба, рюмки, сервизные чашки — всё Владыкино богатство — на столе Владыки.

— Э-э, весело живёшь! — говорит Климов вибрирующим голосом. — Бери ручку, лист бумаги, перепись составим, чем ты тут занимаешься в то время, как твои больные умирают от твоей некомпетентности и твоих врачей! Верни мне Алю, Владыка! Вернёшь, жри свой коньяк, не скажу ни слова. Не вернёшь, нет тебе прощения.

Владыка уже пришёл в себя.

— Сейчас мы тебе успокаивающий укольчик… — заворковал. — Сейчас! — Вызвал по селектору Галину.

Марья тянула Климова прочь, но он беспамятно говорил Владыке всё, что думал о нём, Аполлоновне и Галине, пока Галина не влетела в кабинет со шприцем в руках.

Тут Владыка вскочил, он оказался проворным, подскочил к Климову, вывернул руки, Галина всадила укол. У Марьи стучало в голове. Как кошмарный сон. С трудом довела она Климова до палаты, он ещё кричал и плакал, с трудом уложила. А потом он спал. Всхлипывая, задыхаясь. Что они всадили ему?

Марья просидела возле него ночь. А утром его выписали. Он уходил, сгорбившись, разом постарев, глаза у него были мёртвые.

5

Марья подгадывает, приходит домой, когда тётя Поля убирается в магазине. Яичница, или жареная картошка, или бутерброды. Особенного разнообразия ждать не приходится. Что можно успеть за те полчаса, что они с Альбертом Марковичем вдвоём в квартире? Она готовит, он встаёт справа около стола, как стоит врач перед операционным столом, хотя справа он ей мешает.

— Сиверовна говорит, есть Бог?!

— Ты упряма. Ты уже получила однажды мой ответ на этот вопрос. Не могу сказать ничего нового.

— Можете.

Они уже сидят за столом, едят, пьют чай. И громко стучат часы — единственное родное живое существо из прошлой её жизни.

Вообще она не любит часов. Зачем знать время? Да ещё такие огромные ей зачем? Много места занимают! Но с ними столько связано: и ожидание родителей из гостей или с просмотров, и игры с Колечкой, и их общие воскресные обеды проходили под ход и бой этих часов. Можно, конечно, остановить их или отдать Ивану, но почему-то расстаться с ними невозможно.

— Как вы увидели, что Чижов жив? — спрашивает Марья.

— Существует версия: якобы вокруг каждого человека аура, а вокруг мертвеца — нет. — И Альберт Маркович принялся объяснять, что это такое.

— Почему вы видите, а я не вижу? — спросила Марья.

— Не знаю, — пожал плечами Альберт и рассказал Марье, как сидел возле умершего друга и не мог отойти, чувствовал: нужен ему, нельзя бросить его.

— Не понимаю! — воскликнула Марья. — Разве душа ещё оставалась в человеке или что-то другое? Зачем вы были нужны?

Альберт Маркович смотрел мимо Марьи на часы, а часы за её спиной стучали громко, навязчиво, и было что-то в их стуке мистическое.

— Не знаю, Маша, — сказал наконец. — Откуда мне знать? Я видел, как что-то отделилось от его тела, формы тела, и тут я уснул. Кто объяснит, что это? Разве человек может знать, что там, за чертой? Оттуда никто не возвращался.

— Если это душа, значит, есть Бог и есть та жизнь? — спросила Марья.

— Не люблю таких разговоров. — Альберт Маркович нахмурился. — Неужели ты не чувствуешь, как что-то или кто-то мешает говорить об этом? Нельзя. Это не людское дело. И хватит: скажи мне, наконец, «ты». Мама зовёт меня Алик.

Она хочет сказать «Алюш». Для неё имя ласковое только тогда, когда есть буква «ш» или «ж».

Как он умеет всё смазать?! Ещё минуту назад она думала лишь о душе и Боге, и вдруг есть один он.

Дома ей теперь без него пусто. И всё не так, как раньше. Книги стала воспринимать по-другому. Раньше читала «Мастера и Маргариту», вроде всё поняла, а теперь перечитывает, и одни вопросы. Прокуратор не хочет убивать Христа, Христос нужен ему, почему же посылает его на смерть? Почему трусит? Люди чувствуют, что Христос бескорыстен, не способен причинить им зла, что он — над ними, почему же бросают в него камни?! Только Альберт Маркович может ответить. Не Альберт Маркович, Алюш. Про себя слово сложилось, вслух не произносится. Не может она назвать его по имени и «ты» сказать не может. Кто он? И кто она? Девчонка, медсестра, каких миллионы, а он — великий врач. Вот кто помог бы маме, объяснил бы ей всё, и она не сделала бы того, что сделала.

Неизвестно. Чижову он тоже объяснил!

— Я не могу, — говорит Марья. От её щёк, наверное, можно прикуривать! И она снова бросается в разговор, лишь бы он перестал так смотреть! — Если есть Бог и он создал душу, тогда понятно, и что такое мысль, и что такое чувство: они вложены Богом в душу, которая потом возвращается к Нему! Если же всё материально, значит, тогда и мысль материальна? И чувство материально? И злоба, и одиночество? Но что же это за материя?