Как ни сдерживал себя Меркурий, не мог скрыть страсти — он в самом деле горел и в те месяцы как нельзя более соответствовал своему имени, в самом деле звезда, плещущая искрами!
Давно для мамы отзвучали отцовские восторги в стихах и объяснениях, ласковые взоры задёрнулись, как занавесом, беременностью, тяжёлыми родами, ни на мгновение не исчезающими заботами, а Меркурий, ослепительный в своих доспехах рыцаря и мага, шпарит ей наизусть Шекспира, обращается с ней, как с королевой, в перерывы кормит бутербродами, пирожными и фруктами, вздыхает и закатывает глазки. Интимен свет. Играет музыка: тут тебе и танго, и классика, и романс. Из пелёнок, сосок и вечного желания спать — праздник слова, музыки, поклонения, шарады сложных психологических состояний.
И мама поначалу ослепла. Как школьница, слушалась Меркурия, повторяла за ним движения, вздохи, интонации. Всё получалось, кроме одного: когда он своим дыханием касался её лица, она отшатывалась, не понимая, чего хочет он от неё — ведь по фильму любит она, а он не любит.
— Ты любишь, не я, — подтверждал он, но выворачивал ситуацию наизнанку. — Ты не можешь жить без меня, я снюсь тебе ночами, я с тобой, когда ты идёшь на работу и с работы, ты не сводишь с меня глаз. — Меркурий профессионально вводил маму в роль и при этом был терпелив. — Ты прежде всего актриса, — объяснял он. — Если ты — большая актриса, ты каждый раз должна уметь прожить чужую жизнь. Совершенно не нужно путать воображаемую жизнь с реальной, но как же сыграть любовь, не отпуская себя ни на минуту из реальной жизни в воображаемую?! Забудься, представь, что любишь меня.
Когда мама позабылась, сама не сумела бы сказать. В «Ведьме», в студенческом любительском спектакле, она ещё только пробовала свои силы, как пробует их силач: может поднять гору, а поднимает штангу. Наверное, это зрело какое-то время в глубине, перепутывая явь с вымыслом, вызывая растерянность, но в какую-то минуту, когда Меркурий стал по своему обыкновению проповедовать, как она должна повернуться и как сказать ту или иную фразу, она оборвала его:
— Ты неверно понимаешь эту сцену! Здесь совсем не так. — И сказала по-своему, а не как требовал Меркурий. — И в любви ты врёшь. Не любовь, любовь-ненависть. Ненависть потому, что тот, кто не любит меня, не смеет претендовать на мою любовь.
Она не договорила: любовь — это когда нужно только это лицо, только этот голос.
Любовь к ней пока не пришла. Но всё чаще мама стала пристывать к нему взглядом. Беззащитность спряталась в углах губ. Имя — Пётр. По сценарию она любит Петра.
И, наконец, имя Оля — позабыто. Она — Евгения. Она любит Петра.
Её новое существование, новая жизнь. Тихи слова Меркурия: «Коля, играй!» И Коля играет. Только он может так мягко, так точно передать задуманное автором! Под его игру Евгения, сидя около больного Виталия, вместо Виталия видит Петра. Пётр — в первом ряду. А она — ведьма. Это очень трудно: двойное отторжение, двойное отлучение. Нужно позабыть, что у неё есть они — Иван с Марьей, и губы отца позабыть. Не только от Матвея отлучение, отторжение. И от этого человека, сидящего в первом ряду. Заложил ногу за ногу, смотрит на неё из-под прикрытых ресниц. Ради него она вылезла на сцену. Нет. Прежде всего, она — актриса.
Не у кровати Виталия она уже, на сцене. Сегодня она снова ведьма.
Не надо смотреть в первый ряд.
Она всемогуща, от неё зависит жизнь и смерть. Ей нравится ломать людей. Она бросила вызов Богу. Он бережёт, она уничтожает.
Почему же так больно? На глазах корчится девчонка. За что её погубила? Девчонка ни в чём не виновата перед ней. Но остановить свою злую силу не может. Что это за сила в ней, которая ей не подчиняется? Ещё жертва. Старик, осмелившийся заступиться за девушку. «Ведьма!» — кричат ей. А ей больно от этого «ведьма»! Больно оттого, что по её вине гибнут люди. Она проклинает своё могущество. Она склоняется над мёртвой девушкой: ну же, очнись! Если всемогуща, почему же не может оживить девушку? Легко убить, трудно оживить. Занавес закроется, а она всё будет сидеть над своими жертвами.
Что же с ней произошло? Почему так больно? Как победить собственную жестокость?
А потом наградой за сострадание к чужим жизням к ней придёт Пётр. Он ступит на сцену, как на раскалённое железо. Она не заметит его, она ещё будет оплакивать свои жертвы. И он, Пётр, выведет её из роли, чтобы она стала Евгенией. Возвращение в одну из её жизней.
Пётр по сценарию не должен любить, но она, Евгения, чувствует, он восхищён её игрой. Он провожает её домой по сонной Москве. Ещё не сказано никаких слов. Ещё не коснулась руки рука. Но уже повернуто к ней лицо.
А ночью, когда она переступит порог своего дома, обрушится на неё звонок из больницы: Виталий умирает. Она дала не те назначения, спровоцировала взрыв болезни, она убила человека.
Бег по Москве. Доверчивые глаза мальчика.
— Не так, — пытается встрять Меркурий.
Мама не слышит. Она не Оля. Она — Евгения, потерявшая себя от горя. Она — неуправляемая. Она собирает консилиум: вызывает дежурного врача и бригаду врачей «скорой». Ей на помощь с готовностью приходят статисты: подыгрывают ей, подают реплики. Она промывает мальчика, она делает ему переливание крови. За его жизнь она бьётся, как бьются за жизнь собственных детей только матери.
