Не любо - не слушай - [18]

Какой пассаж случился,

Не знаете ли вы –

Самсонов отравился,

Осталось две вдовы.

Петя по делу и не по делу крадучись проходит мимо своей же кухни, не подымая глаз, овеваемый волнами безымянного очарованья, не задаваясь вопросом, кто из двух круглоколенных богинь сейчас там варит и шкварит. Алеша той порой разевает рот на чужой каравай. Вынося с кухни горку блинчиков, Ирина говорит: «Ты сегодня молодец, ничего не просил… вот тебе блинчик». Алеша пытается развить разговор в нужном направлении: «И котлет я не просил». Но колонноногая уж не слышит, стучит каблучками по хорошему паркету – туда, в захваченную эфемерным совхозом львиную часть дома, куда пару раз наведывался мифический директор Вольфензон. Очнувшись, Петя берет семилетнего брата за измасленную руку и ведет гулять в поля.

Не пахано, не сеяно, заросло репьями. Они цепляются за матросские костюмчики, что сохранились от выросших сыновей Ивана Андреича, которых уже и на свете нет. Осталась равнина, пересеченная оврагами – на ней покоится небо. Иван Андреич, бывало, каждый промытый вешними водами овраг воспринимал как личное оскорбленье. Вот покинутый хутор под лесом – дедушка называет его лесной сторожкой. Лесник – бессемейный Авдей Енговатов – скрылся, земля отошла к совхозу. Мужики поснимали железо с крыши, к крыльцу не пройти: стеной встал бурьян. Но сзади доски оторваны – можно проникнуть внутрь. Пол провалился, открылись спрятанные лари. В общем давно разграблено, однако с бору да с сосенки глядишь с полведра овса они по ларям наскребли.

На обратном пути Алеша долго молчал, на него не похоже. Потом всё же заговорил. Петенька, давай высыпем этот овес… пускай тут прорастет. Смотри, уже проклюнулся…затхлый какой. Прохояковлевы ребятишки на разобранной крыше Авдея видели… прибивал железо обратно, аж звон стоял. И Авдеева собака Разбой к ним во двор забегала… выла возле сарая, где железо лежит. Петя молчит, и дальний вой доносится сзади, с хуторов. Ватсон, что это было? это был голос собаки Баскервиллей. Петя покрепче сжимает тощий мешок и мелко дрожащую братнину руку.

Авдей Енговатов был мужик двужильный и – молва гласила – несмертельный. Дед его слыл конокрадом, а женился увозом на купеческой дочери. Авдей пошел в него: дерзкий и двужильный, черт. Таких бьют и не убьют. От людей сторонился, однако службой в лесниках у недоспасовского барина не тяготился, лес берег. Слово знал. Наверное, даже не одно. Это он при всем народе предсказал советской власти мужицкий век. А какой мужицкий век? семьдесят лет, или чуть поболе. Советской власти показалось мало – за Авдеем приехали из ОГПУ. Забрали, заперли в подвал. Развязал замки и ушел. Утром хватились – в тюрьме его нет, на хуторе нет, и пса его нету Разбоя, что умел издыхать не насовсем. Уж соберутся зарыть, а он ка-ак зарычит! Полно, тетя Анечка… дальше не рассказывай… Бог с ним, с Авдеем… ну его – пса.

Ивана Андреича в те дни тоже таскали: считали – от него идет. Спрашивали – как относится к советской власти? Отвечал улыбчивым голосом: нет власти, аще не от Бога. И вперял ясный взор в очки срединного из «тройки». Власть, смерть… он вообще относился к смерти толерантно. Право же, друг мой Шурочка… что в бою, что в своей постели, что в подвалах ОГПУ – всё едино. Сумел родиться – сумей помереть. И прибавлял назидательно: не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить. И свистал-заливался щеглом. В нем тоже просматривалась своя хрупкая несмертельность. Недаром земля его не держала, и он порою взлетал, как воздушный шарик.

Проросший овес даже полезен… так говорил нам профессор Вебер на лекции (тетушка Шура чуть меньше года, перед войной, училась в Германии растениеводству). Алеша давится, ест. С набитым ртом шепчет Пете: возьмите меня с собой. – Ты трусишь. – С Анхен не буду. – Анхен не согласится. – А вот и нет, соглашусь. Уж ужин… ужели вправду пойдем? Июньская ночь наступает там, на востоке, за Волгой, и скоро будет у нас.

Не светло, не темно, а прозрачно и призрачно. Керосиновых ламп огоньки погасли в усадьбе. Анхен, ты правда его видала? Анхен ткнула покрепче в волосы шпильки, подобрала решительно юбку и, не ответив, пошла. Петя с Алешей – за ней.

Не шли – плыли в тумане. И юбка тетианечкина намокла росой, и Петины длинные панталоны, и Алешины чулки. Вот хутор Якова Охотина… ты, Алеша, бывало его всё Прохором звал. Прохор – имя такое, в святцах записано… а ты что думал? Господи, вас придется дома всему учить… закону Божьему, языкам и, чего доброго, математике… а то из вас не то что авиаторов – землемеров не выйдет. – Постой, тетя Анечка… ведь огонек горит не у Охотиных, а дальше. – Ну, что я вам говорила! – Неужто ты не боишься, Анхен? ведь это нежить какая-то. – Петеька, а Вольфензон реален? всё смешалось. Вот вашим дедом посаженный лес. Если там леший, то по крайности свой. Смотри, погасло… должно быть, Авдея нету в живых, раз он являться стал. Не трясись. Алеша… волков бояться – в лес не ходить.

Ей есть в кого храбриться. Дедушке она на самом деле не дочь, а племянница. Мать ее, дедова младшая сестра, встала к стенке рядом с мужем, капитаном Иваном Карловичем Эрлихом. Местный комбед своим разуменьем записал капитанскую дочку Анну Ивановну Эрлих как Анну Ивановну Недоспасову – по девичьей материнской фамилии, и молчок. Сама она названых родителей так родителями и зовет, а на Ивана Андреича даже лицом похожа больше чем Шурочка, особенно же – пренебреженьем к смерти и постоянной радостью без очевидных причин.