Не люблю опаздывать - [10]

6 августа на Хиросиму сбросили атомную бомбу. Это было давно, в 1945 году. А мы с Владиком, по правде говоря, узнали недавно. Слышать-то слышали: и по радио, и когда сбор «За мирное небо» проводили. И я даже плакат с бомбой рисовал на конкурсе рисунков на асфальте, и эта бомба была с зубами и похожа на крокодила — чтобы страшнее выглядело, но получилось почему-то немного смешно.

А вот по-настоящему мы узнали, что случилось в Хиросиме, если правду говорить, когда по телевизору увидели передачу. Там показывали чёрный пожар и маленького мальчика, он японец по национальности. От ожога он весь трясся и даже плакать не мог — так ему было больно. А до этого показывали больницы, в них лежали обгоревшие люди, у которых всё было забинтовано. И руки, и ноги, и тело, и вся голова.

Владика ничем телевизионным не напугаешь и не удивишь. И он часто, когда смотрит самые страшные фильмы, говорит: «Подумаешь — это комбинированные съёмки, подумаешь — это каскадёры, подумаешь — это не по-настоящему убили, это артисты, и я их уже видел после этого в кинокомедии».

Но здесь, в кино про Хиросиму, никаких артистов не было. Люди мучились и умирали.

И после этой передачи нам не хотелось вообще ничего смотреть — даже мультики или передачу «Что? Где? Когда?», которая нравится всем детям ещё и за то, что кончается она совсем поздно — настоящей ночью.

И в войну мы перестали играть, а это самая любимая мальчишеская игра: тр-тр бух! шчир-чук-чук-чук! — кто без этого может прожить?

Честно говоря, мы после этого хиросимского кино войну стали бояться почти так, как боишься, что вдруг умрёт мама.

— Да, — согласилась мама, когда узнала, почему мы такие задумчивые, — от войны больше всего страдают дети.

Я удивлённо пожал плечами.

— Ну, взрослые хотя бы защищаться умеют и детей защищают, — добавила она.

— Мы тоже хотим защитить, — сказал Владик — он, наверное, опять вспомнил японского мальчика.

Папа подумал и говорит:

— Это пока не ваше дело.

— А какое же наше дело? — спросил Владик.

— Вам сейчас надо хорошо учиться…

— И конечно, не ссориться с девочками, — перебил его Владик. — Нам в школе об этом каждый день говорят. А мы хотим за мир бороться. Что мы, маленькие?

— А что — большие? — Мне показалось, папе не очень понравилось, как его перебил Владик.

— Правда, как мы можем бороться за мир? — спросил я.

И папа сказал, что можно послать деньги, которые пойдут на мирные цели, — есть такой специальный Фонд.

Я слышал в школе об этом Фонде, и даже наши старшеклассники, которые работали на школьном заводе «Чайка», отчисляли деньги в Фонд мира. И нам сказали, что на будущий год там могут работать ребята из любого класса. Но мы с Владиком хотели послать деньги сейчас же.

Я попросил деньги у папы. Сказал, что это для Фонда. Папа говорит, нет, лучше послать деньги, которые мы с Владиком заработаем. Тогда я сказал, что открою копилку, в которую складывал железные рубли. Но папа сказал, что это не совсем то. А я спросил, где же взять заработанные деньги.

— Заработать, — сказал папа.

И тогда мы с Владиком стали просить его устроить нас на работу. Хотя бы, для быстроты, к нему в проектный институт.

— А что вы там собираетесь делать? — спросил папа.

Я точно не мог сказать, какая бы нам понравилась работа, но подумал, что могли бы… могли что-нибудь чертить. Потому что я неплохо рисую.

Тогда папа стал рассказывать о своей работе. Оказалось, мы смогли бы попасть туда лет через десять — двенадцать. После школы и института. А я, может, вообще в институт не пойду, а буду лесником или охотником.

— Нам надо быстрее, — сказал Владик. — Чтобы без института.

— Без института?.. — улыбнулся папа. — Тогда собирайте лекарственные травы. Подорожник, например.

— И потом послать подорожник Фонду? — спросил Владик. Он думал, что Фонд — это такой человек.

— Не Фонду, а в Фонд. Это такая организация — Фонд мира, — сказал папа. — Сдайте в аптеку траву, вам заплатят деньги. И деньги пошлёте — ваши, как говорят, кровные. Получится двойная польза: лекарство — людям, а деньги — в Фонд мира.

Назавтра рано утром мы пошли рвать подорожник. Жили мы тогда на даче. Этой травы у каждой дороги полно. Мы позвали с собой Аньку. Она хорошо считает.

Анька сразу взяла на себя командование. Мы не спорили. Мы же не играли.

Мы стали рвать подорожник, которого везде полно и его можно назвать подножник. Он растёт везде, где ходят люди. Анька срезала листья ножницами, а мы рвали так, руками, и ножки у листиков тянулись на длинных и тонких жилах, как резиновые. Мы собрали большущий целлофановый пакет за час или чуть меньше. В общем, быстро. И пошли в аптеку сдавать.

Я много раз был в аптеке. Покупал лекарства, вату, гематоген и леденцы от кашля — они очень вкусные. Но никогда никаких лекарств в аптеку не носил. Я немного трусил, и был очень рад, что командует Анька, а не я: командиру всегда страшнее.

Мы зашли в маленький зал аптеки, где запахи разные-разные. И все яркие, как марки из разных стран.

Анька торжественно остановилась в середине зала:

— Здравствуйте, товарищи! А скажите, пожалуйста, можно ли сдать лекарственную траву подорожник?

Её голос перемешался с запахами в гулком зале старой аптеки. Мне показалось, что сейчас аптекари начнут качать головами: зачем ты так кричишь, девочка? Но ничего неприятного не случилось. А полная кассирша в очках, которая сидела в своей стеклянной загородке, как рыба-телескоп в аквариуме, сказала: