Не лги себе - [50]
Марья молчала, возясь у печки. Багровое пламя освещало ее милое худощавое лицо с опущенными веками. Еще усмотрел Иван на кучерявых ее висках слабую проседь. Когда же она появилась? Может, и тогда она приезжала уже с нею? Не рассмотрел. Марья права, слишком он тогда торопился…
— Слушай, брось ты этого Пашку. Ну, виноват я, чего там… Не ради себя прошу, детей жалко.
Молчание ее становилось страшным. И все бросала, бросала в печурку мелкие дрова, как будто сжигала с ними что-то дорогое.
— Вот говоришь, любовь только с ним спознала, — неверным коснеющим языком продолжал Иван. — Как же так, Маша, а замуж за меня разве не по любви шла? Ты вспомни, вспомни! Все ночи напролет с тобою прогуливал. Ты все домой торопилась, а я не пускал… И ревновал-то потом от любви. Красота твоя верить мне мешала.
Марья поднялась с пола, села насупротив за стол, положив на него маленькие натруженные руки. И все смотрела куда-то в сторону, избегая просящего взгляда Ивана.
— Может, поужинаешь? — глухо спросила она.
— Не хочу я. У тетки Лизаветы поел. Побоялся в родной дом зайти, вот до чего довела. На родных детишек из чужого окна…
— Хватит, Иван, тошно мне.
— А мне, думаешь, сладко? Лучше бы мне на фронте пулю получить.
— Чего ты к пуле рвешься?
— Теперь все равно. От любви нашей один сухой цвет на комоде остался. Были Иван да Марья, и нет их!
Он усмехнулся и как-то боком стал сползать со стула вниз — туда, к печному жару, который гудел и плясал перед ним, как маленькая война.
Он провалялся в постели месяц. Марья не отходила от него ни на шаг. Сквозь бредовые выкрики мужа, сквозь сумятицу его слов, овеянных жаром больного тела, все дальше, все невозвратнее уходил из Марьиного сердца солдат Пашка. Только через год заплакала о нем Марья, когда узнала, что погиб он на подступах к Берлину.
А Иван с войны вернулся.
1963
ЧУЖАЯ ЛЮБОВЬ
В тот год лето долго не уступало осени своих солнечных дней, и даже старики перестали ворчать, что «прежде в сентябре было теплее…» Замешкались где-то непогоды. Уже давно вызолотила осень хлебные поля, давно рассчиталась земля с теми, кто потрудился над нею, а небо все еще оставалось высоким и голубым. Иногда налетал короткий увесистый ливень, но ему только радовались — к грибам! Лес стоял торжественно тихим, словно никогда не потрясали его вершин раскатистые громы, не падали с высоты жалящие змейки молний. Осень перепутала траву, запаутинила малинник и ржавые заросли папоротника. Здесь по низинам, между молодыми осинками, искали ребятишки во влажном зеленом мху утонувшие в них черноногие грибы с красной шляпкой, а чуть повыше — на рыжих от хвои пригорках — попадались боровики и сырые грузди.
Старый бор начинался сразу за Черной речкой, прозванной так за непроглядные омута. На обратном пути из леса ребятишки гоняли в ней лягушек, а бабы, пристроившись на какой-нибудь коряге, которыми был усеян берег, мыли в похолодевшей воде засолочные грибы, чтобы принести их прямо в кадку.
У Капыловых в сенях кадка стояла тоже, но никто еще не удосужился принести в нее хоть груздочек. У матери, Анны Петровны, запоздала нынче наседка — приходилось сторожить цыплят то от кошки, то от ястреба. Старшая — Настя — работает на ферме и о хозяйстве думает мало. А младшая — Ленка — и рада бы услужить матери, да слишком много задают уроков в десятом классе. На все есть свои причины, а люди таскают и таскают грибы мимо окон, и Анна Петровна, глядя на пустую кадку, только вздыхает…
— Сходила бы ты, Настя, — нерешительно начинает она разговор со старшей дочерью. — Один день не помрут без тебя телята. Мы вон раньше и детишек так не нянчили.
Мать права. Настя давно могла устроить себе выходной, но ведь это значило бы целый день не увидеть нового зоотехника!
— У меня сегодня репетиция… Не могу же я бежать туда прямо из леса… Пока переодеваешься, пока что…
Пожалуй, это верно, думает Ленка, на минутку отрываясь от разложенных учебников: если Настя начнет переодеваться, то это никак не меньше часа.
— Давайте уж я схожу, — предлагает Ленка. — Честное слово, мне даже хочется за грибами. А уроки потом сделаю… Нам сегодня поменьше задали.
Ленка лукавит, но как же иначе прекратить этот спор. Ей жаль матери, на которой лежит все хозяйство, и в то же время она понимает, как нелегко сестре поддерживать свой авторитет лучшей телятницы. С тех пор как Настин портрет напечатали в журнале, ею интересуется вся страна. Говорят, даже студенты к ней на практику приедут. Кроме того, Ленка чувствует себя виноватой перед сестрой. В семнадцать лет Настя работала на ферме и не помышляла ни о каком аттестате. Так уж получилось, что ей, как старшей, пришлось помогать внезапно заболевшей матери.
— В лесу я долго не пробуду, — сказала Ленка, обращаясь к сестре. — Если к вечеру платье какое надо, оставь, я поглажу.
Она сунула ноги в брезентовые тапки, накинула на голову материнский платок, взяла корзину и уже в сенях столкнулась с почтальоншей.
— Насте? — спросила девушка, увидев в руках у почтальонши письмо.
— А кому же еще? — спросила та, поскольку была с Ленкой ровесницей. — Не тебе же! Нам с тобой никто еще не пишет. А тут вот он! — она помахала перед Ленкиным носом треугольным конвертиком. Видишь, обратный адресок? Пирожков! Военный!
