Не каждый день мир выстраивается в стихотворение - [2]

Впечатывая шаг —

Аж гром в ушах! —

Его достойный гроб.

Итак,

Они несут иссохший труп,

Обезображенный грехом,

На темный холм.

Гремит их слитный шаг.

Да, Розенблюм усоп!

Носильщики несут его на холм

И дальше, прямиком

На небо тащат

Неуклюжий гроб.

По деревянным трапам в пустоту,

Наследники мирской тщеты,

Обид и злоб,

Они несут,

Шагая в небо, темный гроб.

На них тюрбанов короба

И меховые сапоги,

Чем выше, тем мороз лютей,

По пустоте

Гремят шаги.

Медь дребезжит,

И дудок вой

Звенит в ушах.

По небу нескончаемой тропой

Идут — гремит их шаг.

Туда, где вечный разнобой

У слов с судьбой,

Где бедный Розенблюм

Преобразится в ветер верховой

И стихотворный шум.

Гомункул и la belle étoile

Вот над Бискайской бухтой заморгала

Зеленая вечерняя звезда —

Заветный светоч пьяниц, вдов, поэтов

И леди, собирающихся замуж.

От этого свеченья рыбки в море

Упруго изгибаются, как ветки,

И мчатся врассыпную — вверх и вниз,

Направо и налево.

Свет этот направляет мысли пьяниц,

Надежды вдов и грезы юных леди,

Скольженье рыб,

Фантазию поэтов.

И то же изумрудное свеченье

Философов чарует, оставляя

Им лишь одно бездумное желанье —

Купаться и купаться в лунном свете.

При этом тешась тайною надеждой,

Что могут возвратиться к умным мыслям

В любой момент тишайшей этой ночи

И насладиться перед сном раздумьем:

Не выгодней ли это, чем потеть

В тяжелых одеяниях магистров,

Сосредоточиваться на пупке

И наголо брить голову и тело?

Быть может, истина, в конце концов,

Не тот летучий, изможденный призрак,

А соблазнительная красота —

Вся страсть и обещанье плодородья,

Которая одна смогла б явить

В сиянье этих звезд над побережьем

При помощи простых и зримых слов —

То, что они так долго, тщетно ищут?

Воистину сей свет благоприятен

Познавшим сокровенного Платона,

Как изумруд, который исцеляет

Тревогу сердца и смятенье мысли.

Анатомия скуки

Мы происходим из земли. Земля

Нас родила — в числе других последствий

Распутства своего. Она и мы

Одной природы. Значит, и она,

Как мы, стареет, и бредет к концу,

И умирает так же, как и мы.

Чем краше листопадная пора,

Тем громче ветер кличет нас и тем

Острей в душе уколы холодов.

Над пустотой небес другая высь

Видна — еще пустынней и страшней.

А тело обнаженное бежит

Навстречу солнцу и находит в нем

И нежность, и утеху, и печаль;

А вслед спешат другие — принести

Свои фантазии на пир затей

И звуки с музыкою тел смешать

В неистовом стремлении к иным

Причудливым и новым чудесам.

Да будет так. Но тот простор и свет,

В которых сердцу ласка и обман,

Струятся с самых страшных и пустых

Небес. Дух видит это и скорбит.

Обычные женщины

Они собрались — кто их звал? —

Из чадных лет на яркий свет,

На звон гитар

Они пришли в дворцовый зал.

От беспросветной прозы дней,

От маяты на луч звезды

Они пришли,

Сбежав от скуки и нужды.

А здесь — мерцает бархат лож

И струны дзинь, и тинь-тинь-тинь,

И лунный луч

Сквозь шторы цедится, тягуч.

И платьев их прохладный шелк

Едва шуршал и не мешал

Устам шептать

Свой невозможный мадригал,

Когда с балкона, очи вздев,

Они в зенит на алфавит

Зверей и птиц

Смотрели сквозь узор дерев.

И разбирали по складам,

Что суждено, что быть должно,

Тирли-ли-о! —

Сквозь ночи яркое стекло.

А худощавый музыкант,

Кудряв и юн, играл, игрун,

Как заводной,

И не щадил ни душ, ни струн.

В прическах башенных сверкал

То пышный бант, то бриллиант,

Как жар костра,

И волновались веера.

И пылкий шепот уши жег,

И тусклый взгляд просил наград

У смуглых рук,

И плыли пятна свеч вокруг.

Они собрались — кто их звал? —

Из чадных лет на яркий свет,

На звон гитар

Они пришли в дворцовый зал.

Афоризмы

Передать ощущение свежести и яркости жизни — достойная задача для поэта. Дидактическая цель оправдывает себя в уме учителя, философская цель — в уме философа. Дело не в том, что одна цель оправдана так же, как другая, а в том, что цель бывает чистой или нечистой. Ставить перед собой чистую цель — задача чистой поэзии.

Шелковые одеяния поэзии извлечены из червей.

Когда теряется вера в Бога, поэзия занимает ее место — искупительницы жизни.

Поэзия — форма меланхолии. Или скорее меланхолия — одна из «autres choses solatieuses»[3].

Жизнь не может быть основана на принципе, потому что она по своей природе основана на инстинкте. Но и принцип всегда в наличии; жизнь — это непрестанная борьба между принципом и инстинктом.

Важна вера, а не Бог.

В жизни нет ничего, кроме того, что вы думаете о ней.

В жизни нет ничего прекрасного, кроме самой жизни.

Сентиментальность — это промашка чувства.

Окончательная вера — это вера в выдумку, про которую ты знаешь, что она выдумка, потому что ничего иного в мире нет. Самая великолепная истина та, про которую знаешь, что она выдумана, и сознательно в нее веришь.

Разум разрушает, поэт должен строить.

Жить в мире, но вне обыкновенных представлений о мире.

То, что описывает поэт, суть символы его самого или его разных «я».

Стихотворение должно быть чем-то большим, чем умственная концепция. Оно должно быть откровением природы. Концепции искусственны, ощущения сущностны. (У меня нет убеждений, у меня есть только нервы.)

Не каждый день мир выстраивается в стихотворение.

Поэт глядит на мир почти так же, как он глядит на женщину.

Может быть, более ценно приводить в ярость философов, чем шагать с ними в ногу.