Не хочу обманывать - [20]

Возмущенные ревнители церковного престола стали изрыгать на меня грязные потоки лжи и клеветы. Еретик, христопродавец, — шипели они из темных углов, исподтишка науськивая прихожан требовать замены батюшки. Из Беляевки от благочинного Якубовского полетели один за другим доносы в епархию. Я с невозмутимым спокойствием наблюдал за дружными усилиями святой братии. Какими наивными казались мне теперь заповеди Христа: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас».

Как же, возлюбят, и благословят, и помолятся о вашем спасении, славные угоднички божии! Того и жди, обнимут так, что душа в рай улетит! Воистину, прав евангелист Иоанн: «Если я не творю дело отца моего, не верьте мне, а если творю, то когда не верите мне, верьте делам моим».

Но если верить делам наследников отца небесного на земле, то христианская религия уже давно превратилась в гнилое болото, где расплодились все омерзительные существа: дармоеды, пьяницы, воры, развратники, спекулянты, аферисты.

Я убедился окончательно: нельзя быть священником и не быть тунеядцем, быть святым отцом и не быть торгашом своей совестью.

Итак, выбор был сделан. Звезда надежды уже загорелась надо мной. Но свет ее еще был далек и тускл. Разве уход из церкви разрешал мои сомнения? Разве все еще не стоял передо мной, подобно загадочному сфинксу, вопрос: есть ли бог?

Я снова (в который уже раз!) взялся за библию.

«Бога не видел никто никогда», — утверждает Иоанн. (Евангелие от Иоанна, гл. 1, стих, 18). Но праотец Иаков совершенно авторитетно заявляет: «Я видел бога лицом к лицу». (Бытие, гл. 32, стих. 30).

Кто же из них говорит правду? Или, может быть, оба фантазируют?

Поистине одурманенным должен быть тот, кто увидит божественное откровение там, где явная ложь соперничает с искусно завуалированной выдумкой, а откровенная фальсификация с ловкой подтасовкой фактов. Правда неумолимо подступала ко мне, требовала: решайся, выбирай. Или ты струсишь, малодушно опустишь глаза и станешь дальше поклоняться выдуманному кумиру. И вот я, который несколько лет назад писал: «Атеист — это заблудшая овца в дебрях цивилизации», вплотную занялся атеистической литературой, раскрыл страницы сочинений Маркса и Энгельса, Ленина, Горького, Белинского.

Вряд ли тот, кому не пришлось в поисках истины блуждать окольными тропами, спотыкаться и падать, отчаиваться и разочаровываться, поймет чувство, охватившее меня при чтении этих бессмертных творений. Мне показалось, что я, приговоренный судьбою на вечную темноту, неожиданно увидел яркий луч света и остановился пораженный: глаза режет от боли, а в сердце ликует радость.

Еще в семинарии тщетно пытался я разрешить загадку, одну из тех, которым нет числа в религиозной схоластике: как произошло бесплотное рождение Христа от непорочной девы? И вдруг — такая живая, предельно ясная ленинская мысль:

«Человек и природа существуют только во времени и пространстве, существа же вне времени и пространства, созданные поповщиной и поддерживаемые воображением невежественной и забитой массы человечества суть больная фантазия, выверты философского идеализма, негодный продукт негодного общественного строя. Может устареть и стареет с каждым днем учение науки о строении вещества, о химическом составе пищи, об атоме и электроне, но не может устареть истина, что человек не может питаться мыслями и рожать детей при одной платонической любви». (В. И. Ленин. Соч., т. 14, стр 173).

Два предложения — и все. И нет загадки. Она рассыпалась в прах. А сколько таких предрассудков, противоречий, «чудес» разрушили поражающие своей глубиной мысли Маркса и Энгельса, пламенные горьковские строки, страстный, протестующий голос Белинского!

Сколько лет нам вбивали в голову, что христианство несет человечеству свет, милосердие, высшую справедливость. Но когда я читал книги Миклухи-Маклая, Левингстона, Арсеньева и других выдающихся путешественников и ученых, их рассказы звучали обвинительным приговором христианским завоевателям, которые несли народам Северной Америки, Австралии, Сибири нищету, угнетение и рабство. В одном строю к этим племенам и народам шли крест и алкоголь, евангелие и рабство, миссионер и колонизатор, брат во Христе и плантатор с нагайкой.

Для меня наступили хмурые дни, наполненные тревожными метаниями, неопределенностью, острым чувством недовольства собой. Я по-прежнему оставался священником, совершал богослужения, читал проповеди. Но все это делал больше по инерции. В храм божий я входил как в обычное учреждение: ни одной струнки в душе не задевали пышное благолепие, таинственный полумрак и торжественная тишина. Войдя в церковь, я уже не прикладывался к образам, как это бывало прежде, никого не благословлял и не разрешал целовать руку. Совершая обряды, я не мог отогнать кощунственную мысль: «К чему эта глупая комедия, к чему обман бесхитростных верующих?».

Становилось стыдно самого себя, людей, которым я лгал. А после причащения прихожан, потребляя «святые» хлеб и вино, я не находил разницы между христовой кровью и простым виноградным вином.