Не хлебом единым - [15]

Это было старое кладбище. Здесь сохранились погребения шестнадцатого века, но наверняка были и более древние — Бог весть, сколько их напластовалось одно на другое за тысячелетие существования города. Нынешний храм выстроили в середине шестнадцатого века. Был он одноглавый, на столпах и упрощенных сводах, с двумя более поздними приделами и большим притвором. В обширное подцерковье вместился бы запас провианта для жителей целого квартала, и  неизвестно, что там, под этими таинственными подвальными сводами, хранилось сейчас.

Юго-западнее храма, укрытая великанами деревьями, притаилась небольшая старинная надгробная часовня, с крытой оцинкованным железом шатровой крышей и маленькой медной луковкой вверху под венчающим все крестом. С трех сторон, где раньше находились окна, была она наглухо замурована и оштукатурена, а с западной стороны через низкий входной проем, лишенный двери, открывался вход в крохотное квадратное помещение с утрамбованным земляным полом. Свое предназначение — быть малой безалтарной церковью и служить местом молитвы об усопших — она давно не выполняла, а служила укрытием от дождя или даже местом ночлега для бездомных; ну и конечно являлась еще памятником архитектуры местного значения.

Через святые врата по мощеной дорожке Алексей дошел до церковных дверей и тут замедлил. Опять будут гнать! Ну и пусть. Все равно пойду! Он решительно ухватился за дверную ручку  и потянул на себя. В притворе за свечным ящиком дремала Семеновна, но, почувствовав его приближение, встрепенулась и закричала:

— Опять пришел, охламон. Опять хулиганить будешь! Уходи!

— Да не буду я, Семеновна. Плохо мне, беда у меня, — Алексей, стараясь произвести впечатление полнейшей трезвости, говорил медленно, растягивая слова.

Но не прошло. Семеновна была в курсе всех его хитростей и укорила, хотя уже и спокойней:

— Опять нализался, Ляксей, нет чтобы как все — тверезым придти. Горе с тобой, нет, не пущу.

Но Алексей почувствовал уже в голосе Семеновны слабину, успокаивающе махнул рукой, мол, ладно тебе, и вошел в храм.

Жар от множества свечей, запах ладана тут же обрушились на него и придавили к стене. Алексей задышал быстро и тяжело. Служилось всенощное бдение и священник на вечернем входе кадил храм. Наверху, на хорах пели “Свете тихий”*:

— Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний... — выводили клиросные певчие ангельскими голосами.

— Господь воцарися, в лепоту облечеся, — возгласил священник прокимен.

Алексею стало совсем тяжко. Хмель с новой силой ударил в голову. Опять его одолевали странные желания и чувства; хотелось зачем-то вмешаться в ход службы. Он изо всех сил сдерживал себя, но это было сильнее. И вдруг на весь храм раздался его голос:

— Святой отец! Святой отец! Скажите мне...

— Тише! Замолчите! Не мешайте батюшке! — зашипели на него со всех сторон. — Уходите!

Его пытались вытолкнуть из храма, но он вырвался и опять закричал:

— Батюшка! Святой отец! Где правда? Почему жить нет мочи? Объясните! Почему рвет меня на части? Куда идти, куда деваться?

Священник обернулся и в сердцах махнул на него рукой, мол, уходи. Но Алексей продолжал кричать свое, пока, наконец, собравшиеся с силами старушки не вытолкали его взашей из храма.

— Не пускайте его больше! — донеслось вслед распоряжение  священника, и за ним с шумом захлопнулись церковные двери.

— Мафия, везде мафия, — пьяно бормотал Алексей и брел куда-то в самую кладбищенскую глушь.

Он протискивал свое худое тело сквозь узкие проходы меж могильных оград, перешагивал и переползал на четвереньках через кучи мусора, возраставшие здесь в глухомани погоста невесть сколько лет и оказался наконец у какого-то разрушенного склепа, перед зияющим в земле провалом. Неожиданно его кто-то окликнул:

— Эй, дед, подь сюда!

Он обернулся, готовый чуть что дать стрекача, но увидел совсем рядом вполне мирного молодого толстяка, сидевшего на скамеечке широко расставив ноги. Был тот вполне приличного вида: в костюме и при галстуке, с массивным золотым перстнем на правой руке. Бандит? — засомневался Алексей, но тут же успокоился: нет, скорее, этот самый, новый русский — и лицо без жесткого каркаса, словно мякиной набитое, и взгляд не тот. Был к тому же он до неприличия нетрезв, куда более самого Алексея.

— Ты это, дед, — промямлил он не вполне послушным языком, — конкретно выпить хочешь?

— Ну, да, — не замедлил с ответом Алексей.

— С горла будешь? — протянул толстяк наполовину опорожненную бутылку дорогого коньяка. — Не боись, всяко разно, это не заразно.

— А мне один хрен, — махнул рукой Алексей и тут же приложился на три больших глотка.

— Ты того, пореже! — забезпокоился толстяк и отобрал бутылку, потом пояснил: — Сегодня, дед, отдыхаю культурно. Денег заработал, теперь можно. Бабы надоели до смерти... Любишь баб, дед?

— Поздно мне, отлюбил свое, — отмахнулся Алексей, — не до жиру, быть бы живу.

— Сочувствую тебе, бедолага. А я так до ста лет буду любить, здоровья хватит, да и денег наколочу: хватка у меня медвежья. Хошь, дед, пойдем в кабак?

— Да нет, ни к чему  это. Я вот в храм ходил сейчас на службу, — зачем-то похвастал Алексей.