Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [121]

И все же даже сейчас, когда мне плохо, я первым делом думаю о том, чтобы позвонить Каплану. На самом деле я часто звоню на его автоответчик, чтобы услышать его голос. Но я не оставляю сообщения. Это время прошло.

* * *

Доктору Роту было около шестидесяти, я бы сказала, и он выглядел очень добрым. В отличие от Каплана (который, как и мой отец, очень сильная личность), Рот обладает некой мягкостью и деликатностью. В то же время он стоит на своем. Он не наносит мне ударов; он сразу же нацеливается на то, что я чувствую, и помогает мне понять, каким образом иногда я использую свои психотические мысли, чтобы избежать обычных неприятных чувств, которые мы все испытываем — грусти, ярости, заурядного разочарования.

Рот также верит в процесс анализа больше меня; он даже думает, что я смогу когда-нибудь полностью перестать принимать медикаменты. Вдобавок он пытается понять мои бредовые размышления как мотивированные подсознанием и имеющие смысл (который, конечно же, они имеют). Иногда, интерпретируя их, он отказывается обсуждать диагноз. «Шизофрения — это всего лишь ярлык», — говорил он, — «и совершенно бесполезный».

Оба этих мнения взволновали меня до глубины души. Я провела годы, борясь с мыслью, что я была шизофреником и нуждалась в лекарствах. Теперь, когда я признала, что я шизофреник и нуждаюсь в лекарствах, он ставит это под вопрос, говорит, что, возможно, все не так ясно. Я думаю, что Рот, частично, пытается дать мне надежду и, частично, недооценивает очень реальную биологическую основу моей болезни. Его больше всего заботит психоаналитическая сторона; и поэтому он направил меня к психофармакологу, доктору Гитлину, имеющему международную известность в своей области, чтобы заняться ее медицинским аспектом. Гитлин считает, что я должна буду принимать лекарства всю оставшуюся жизнь.

Недавно мне пришлось опять сменить лекарство. Зипрекса стала как-то менее надежной, и у меня случалось много симптомов, «сметающих все». Увеличение дозы было невозможно; я уже была на дозе, дважды превышающей рекомендованную. Поэтому Гитлин предложил клозапин, лекарство, которое обычно выписывают тем, кто в какой-то степени «устойчив к лечению», и он прописал мне мощную дозу, шестьсот миллиграммов. Клозапин — очень неудобный медикамент в применении; вначале он требует еженедельного анализа крови, чтобы контролировать побочные эффекты и следить за признаками агранулоцитоза — резкого снижения количества белых кровяных телец, которое может быть пагубным. Однако он работает, и работает хорошо; сейчас у меня бывают дни, когда я даже испытываю вину за то, что чувствую себя так хорошо.

Но это случилось не за один день. Действительно, переход от одного лекарства на другое может быть трудным, как случилось, когда я начала лечиться у Гитлина и мы попытались сменить медикаменты. Очень быстро я стала очень психотичной.

«Элин, что происходит?»

«Вы настоящий доктор Гитлин или марионетка — доктор Гитлин?»

«Почему вы спрашиваете? Я — настоящий доктор Гитлин», — сказал он.

«Это именно то, что сказала бы марионетка».

Доктор Гитлин позже скажет мне, что он серьезно рассматривал возможность моей госпитализации в результате этого приступа. Слава богу, вместо того, чтобы пойти легким путем, он выбрал трудный и ждал, пока мне станет лучше.

Итак. Смена лекарства может вызвать психоз, потому что биохимические перемены в моем теле от одного медикамента к другому могут потребовать времени. Резкие перемены тоже могут его вызвать; вот почему находиться в знакомом месте и обстоятельствах это моя лакмусовая бумажка. И стресс — от внешних источников, давления, или событий, которыми я не могу управлять — может иметь эффект масла, добавленного в огонь моих симптомов.

Как это случилось и с диагнозом рака груди, рутинный осмотр показал, что есть вероятность, что у меня рак яичников. И опять реальность быстро отступила, и на смену ей пришли дьяволы. Перед операцией было двухнедельное ожидание; после операции мне пришлось ждать окончательных результатов еще две недели. Я слышала, что процент выживших после заболевания этим типом рака в течение последующих трех лет был 20 %. Я была крайне испугана и очень опечалена; неужели я столько всего прошла, так сильно боролась, только для того, чтобы опять быть побежденной моим ненадежным телом?

Опять квартира была наполнена цветами; и опять Уилл ни на секунду не дрогнул в своей нежности и непоколебимой вере в том, что все будет хорошо. Мои друзья сплотились вокруг меня; Стив приехал из Вашингтона; даже некто, с кем я несколько раз ходила на свидания в Йеле — психиатр и юрист, который остается моим хорошим другом — приехал, чтобы повидать и поддержать меня. Но мои родители были среди отсутствующих.

Ну, технически-то нет; они звонили по телефону. Мой отец не хотел приезжать и не объяснял, почему. Моя мама сказала с видимым отсутствием энтузиазма: «Может быть, я смогу приехать на пару дней. И отец приедет, если диагноз подтвердится».

Отказ моих родителей приехать был для меня большим ударом. Всю свою жизнь я их идеализировала, хотя в наших отношениях и было много сложностей. Когда я чувствовала себя на пороге смерти, и их первым и последним порывом было оставаться там, где они были, я была раздавлена. Я не могла больше отрицать, что у них есть недостатки (как и у всех нас), и что иногда они специально делали выбор в пользу своей недоступности от меня. Может быть, это было частью их собственной психологической адаптации, может быть, это заболевание было просто чем-то слишком чудовищным для них. Или может быть, это был результат тех сигналов, которые я им посылала: я в порядке, я сильная, я в вас не нуждаюсь. Я не уверена; мы так никогда и не поговорили об этом.