Навсегда - [2]

Они есть! Где-то в ротах, в полках они есть!

Потому-то и облик России прекрасен,

Потому-то ей смело смотреть, далеко,

Что всегда в ее неприкосновенном запасе

Ум и совесть победы — лейтенанты Княжко.

ВНОВЬ СМОТРЮ ФИЛЬМ «ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ»

I

Горечи цвет, запахи пыли,

Но почему нас не давит печаль?

Вот и за Дон перешли, отступили.

Что впереди? Неизвестная даль?

Очень известная! Хоть отступают,

В зрительном зале бывалый солдат

Смотрит из нашего времени, знает,

Что приближается он — Сталинград!

Эта дорога в мареве пыльном,

Хоть и тяжка, но уже не страшна…

Самый трагический миг в этом фильме —

Тот, что за кадром: смерть Шукшина…

II

Рядовой Сталинградского фронта Василий Шукшин…

Он держал оборону на подступах к Сталинграду…

Слышу голос:

                  — Товарищ поэт, подожди, не спеши,

Тут не надо выдумывать,

                 лишних эмоций не надо.

Не Шукшин, а Лопахин.

                 Условность искусства. Кино.

И погиб не от пули.

                 С каждым может такое случиться.

Ах, любители точностей,

                 вам ничего не дано,

Кроме факта.

                 Поэзия правды для вас небылица.

А она-то реальностей ваших сильней и точней,

Рядом с ней доказательства ваши —

                  вранье, буквоедство.

Вот в чем высшая точность:

                  вся тяжесть далеких тех дней

Навалилась махиной на честное русское сердце.

И последние кадры: Шукшин.

                  Он в шеренге бойцов.

Этот миг фронтовою, единственной меркою мерьте:

Пропыленный насквозь,

                  с изможденным и грустным лицом.

Ну какая тут съемка,

                  когда нет и часа до смерти!

Вот тебе и кино!

                  Орудийный чуть слышится гром.

Он лежит на траве.

                  И никто уже слезы не прячет.

И сомнения нет: это именно в сорок втором

Пал в сраженье солдат.

                  Только так.

                                 Только так. Не иначе.

Это так для меня. Не могло по-иному случиться.

И мне видится вот что: во времени несокрушим,

На Мамаевом

                  рядом с Михаилом Кульчицким

Сибиряк, но теперь сталинградец:

                  Василий Шукшин.

БАЛЛАДА О ПОЛЕВОЙ ПОЧТЕ

Нас в мирные годы покинул

Войну переживший солдат.

И стал вдруг возможным отныне

Единственный адресат.

К нам воин Луконин взывает,

Зовет и зовет нас туда,

Где почта его полевая,

Как дальняя манит звезда.

Луконин, ведь мы понимаем,

Что наше письмо не прочесть.

Но всюду тебя поминаем,

А значит, мы шлем тебе весть.

Наш милый товарищ, нам светит —

Он с нами — Высокий твой свет.

Не думай, что времени ветер

Все в памяти сводит на нет.

И разве такое я ведал,

Что буду спустя тридцать пять,

Уже без тебя — в день Победы

Письмо тебе это писать.

К ночному заветному бденью,

Уйдя от дневной суеты,

Глядим и глядим с упоеньем

В родные для сердца черты.

Забыть про других я не склонен,

Но в дружбе ты незаменим.

Я полон тобою, Луконин,

Ты слышишь?

                 Тобою одним!

Волжанина душу живую

Ничем не затмить, не отнять —

На почту его полевую

Писать нам,

               писать и писать!

«Отвести я не в силах от юности взгляда…»

Отвести я не в силах от юности взгляда,

Не могу вспоминать, лишь на сердце тая…

Вот идем мы по утреннему Сталинграду

Комсомольцы:

                    Луконин, Отрада и я…

Довоенных, далеких годов сталинградцы,

Мы задиристы с виду,

                     наивно лихи…

Мы идем на Московскую, восемнадцать,

В «Сталинградскую правду» несем мы стихи.

Сталинградские неизгладимые даты,

Сталинградский характер,

                    сталинградский рубеж,

Сталинградские вечно живые солдаты,

Сталинградские зори всемирных надежд.

И курганы и памятники вековые,

Нет бессмертью пределов,

                     нет дорогам концов.

Волгоградские школьники-часовые

Не забудут своих сталинградцев-отцов.

СУДЬБА

Е. Кулькину

Что исстари зовется Тихим Доном,

Но голосистым, в дальнем далеке

Ушло, во времени осталось оном,

В полузабытой песне и тоске.

Что исстари зовется Тихим Доном,

Предстало вдруг в английском городке.

И будто колокольным перезвоном

Все всколыхнуло в старом казаке.

Он стар, но кажется еще могучим,

Он стар, но вот осанкой в крепыша.

И песнею старинной и тягучей

Как будто с места стронута душа.

Во взлете, в удали казачьей, в хоре

Услышал властный зов родных сторон.

В смятении своем, в сознаньи горя

Вдруг встал и сел, и вновь поднялся он.

Неужто все в судьбе бесповоротно?

Идет сквозь зал к сынам земли родной.

Сквозь жизнь свою, как будто безотчетно.

Далось то чувство — тяжкою ценой.

Поют. Но каждый ведь — советский, «красный»!

Всю жизнь считал он: «красные» — враги.

И вот иное медленно, но ясно

приходит в сердце: боже, помоги!

К хормейстеру казачьего ансамбля

подходит и не видит в нем врага.

Ослабли ноги. Звуки слов ослабли:

— В степи все так же глубоки снега?..

— Все так же, дед. Они, снега, все так же

Зимой в степях придонских глубоки.

Но вод разлив весной стал шире даже…

Казак вздохнул: — Разлив моей реки…

Вздохнул, поник:

                     — Чужбина. Мы в позоре.

Ошибка жизни — мы твои рабы…

И маята в его орлином взоре.

И в дрожи рук — трагедия судьбы.

«Спал в горнице мальчишка-казачонок…»

И. Данилову

Спал в горнице мальчишка-казачонок.

Спал ненасытно, жадно, увлеченно,