Наверно это сон - [32]

Он повернулся к телефону.

— Ну! — второй похлопал Давида по плечу. — Нам нужна бы нянька, — и задушевно. — Пошли, малыш!

Он провел его под низкую арку, мимо лестницы, в высокую комнату со стульями вдоль голых стен. На окнах были ребра решеток. Через белую Дверь они вступили на кафельный пол туалета.

— Вперед, мой мальчик, и исполняй свой долг, — он подтолкнул упирающегося Давида к писсуару, — давай, давай, сейчас самое время. Я знаю. У меня у самого сын школьник, — он открыл кран. — Ну, вот и хорошо. Порядок... Больше трех раз не тряси.

Они вернулись в ту же комнату.

— Любое место в этом доме, сын мой... здесь дует... ну, вот. Ты спокойный парень. Мы тебя отпустим, как только придет твоя мама, — он повернулся и вышел.

Давид тоскливо огляделся. Пустота огромной комнаты усиливалась белизной голых стен, длинными рядами стульев, тонущих в полумраке, зарешеченными окнами. На него давило такое тяжелое и безнадежное отчаяние, что его тело онемело, как от наркотика или долгого сна. Он вяло перевел взгляд на окно, выглянул на улицу. Задние дворы... серые струпья льда... на мертвой траве... Шеренга низких домов, построенных из тонких досок, выкрашенных в темно-грязный цвет. Из всех труб дым раскручивался в зимнюю синеву.

Время было пропитано отчаянием, которого не вымыть даже слезам... Он вдруг понял, понял все, неизгладимо и безвозвратно. Ничему не верь. Не верь никому. Ни во что не верь. Что бы ты ни увидел, не верь. Все, что происходило, делалось или говорилось, было притворством. Никогда не верь. Если ты играешь в прятки, это не прятки, а что-то другое, что-то зловещее. Если ты играешь в "следуй за ведущим", мир переворачивается с ног на голову и лицо дьявола пересекает его. Нельзя ни играть, ни верить. Старая женщина, что оставила его здесь, полисмены — все обманывали его. Они никогда не позовут его маму. Никогда. Он знает. Они будут держать его там. Крысиный подвал внизу. Этот подвал с крысами! Парень, которого он толкнул, не двигался. Как в гробу. Они знают об этом. И они знают про Анни. Они притворяются, что не знают, но они знают. Никогда не верь. Никогда не играй. Ни во что не верь. Ни во что. Все движется. Все меняется. Даже слова. Даже тротуары, улицы и дома. Ты знал, где ты был, но они прикинулись. Ты следил за ними, а они вывернулись. Вот так. Медленно и хитро. Ничему не...

На лестнице тяжелые шаги протопали вниз, сопровождаемые ритмическим постукиванием, точно чем— то металлическим вели по стойкам перил.

— Пойдем, Стив, — громкий голос прозвучал в соседней комнате, — для разнообразия!

Непонятная реплика встретила непонятное воодушевление и смех. Шаги приблизились. Полисмен в каске зажег свет, и Давид увидел рядом с ним еще одного в штатском, плотного, безгубого и безликого. Он держал в руках жестяной котелок. Новый шутливо обратился к старому.

— Это он?

— Да, это он сделал.

— Та-ак! — протянул безгубый зловеще.

— Вот такой банан! И, если бы я не моргнул быстрее, чем молния, он всадил бы его мне в глаз, как вилку в тушенку!

— Убийца полисменов, да?

— И опасный, говорю тебе! Мои гляделки все еще слезятся! Он собирался колотить меня, пока я не стану синим, как мой мундир!

— Хмм! Может, не давать ему шоколадного торта?

— Не знаю, — полисмен приподнял над головой каску, чтобы почесать дымно-рыжие волосы, — ты так думаешь? Но потом он был хорошим мальчиком.

— Да?

— Да, спокойным, как мышь.

— Ну, тогда другое дело. Ты любишь шоколадный торт? Как его зовут?

— Давид. Сам Давид.

— Ты любишь шоколадный торт, я тебя спрашиваю?

— Нет, — испуганно промямлил Давид.

— Что-о-о? — взревел безгубый, и глаза его сузились. — Ты... не любишь... торт? О-о-о-о! Двух мнений быть не может. Придется оставить тебя здесь! — он произвел серию ужасных шипящих звуков, дергая себя за кончик носа.

Давид сжался.

— Он не любит шок...

— Тише! — тот, что в каске, стукнул второго по ноге. — Конечно, он любит. Просто застенчивость не дает ему...

— Я хочу к маме! — захныкал Давид. — Хочу к маме! Мама!

— Ну! — взорвалась каска. — Смотри, что ты натворил, идиот! Издеваешься над ним ни за что! Испугал его до безумия. Он теперь не узнает свою собственную мать, когда ее увидит!

— Кто, я? — пожал слегка безгубый плечами от удивления. — О чем ты говоришь?

— Это твоя идиотская жестянка! Убирайся! — он вытолкал штатского из комнаты.

— Не обращай внимания, сын мой. Он просто безобидный бык, который ревет, чтобы себя самого слышать! Бог с ним. Мы найдем твою маму и шоколадный торт тоже. Ничего не бойся. Будь хорошим мальчиком.

Он улыбнулся и вышел из комнаты.

— Мама! — ныл Давид. — Мама! Мама!

Он был прав! Все, чего он опасался, случилось. Они оставят его здесь. Навсегда! Они никогда не позовут его маму. Но он догадался об этом слишком поздно. Слишком поздно научился он ни во что не верить. Он опустил голову и зарыдал.

Где-то раздался свисток. Далекий, тонкий звук, который внезапно поднялся до визга и так же внезапно замер.

Свистки? Он поднял голову. Фабричные свистки. Другие? О, как он далеко! И как далеко она! Посмеиваясь, полисмен в каске заглянул в комнату

— Смотри, что у меня есть, — и раскрыл свои мясистые красные лапы. На одной ладони лежал кубик коричневого шоколадного торта, на другой — красное яблоко. Давид опять заплакал.