Наверно это сон - [33]

— Эй! До чего ты странный! Я достал тебе шоколадный торт — а он был только в одном пивном салоне, — я достал тебе яблоко, а ты все плачешь. Что случилось?

— Свистки, — рыдал Давид, — свистки!

— Свистки?

— Да-а-а!

— Ты хочешь свисток? — его рука двинулась к карману.

— Нет! Свистят!

— Я?

— Нет! Моя... моя мама!

Ох! Забудь об этом. Вот прекрасный торт. Ну, бери! И яблоко. Ну вот. Сначала съешь одно, потом другое. Потом я достану тебе суп и...

Давид уронил пирог и яблоко. Голос! Голос, который он уже не надеялся больше услышать! Он с робкой надеждой посмотрел на дверь.

— Да слушай, чего ты... — начал полисмен, но замолчал и тоже стал смотреть на дверь.

Легкие шаги торопились к ним. Из мутного пятна, из миллиона бессмысленных лиц, вырисовывалось одно, несшее в себе весь смысл жизни.

— Давид! Давид!

— Мама! — закричал он и бросился к ней. — Мама! Мама!

Она схватила его со стоном, прижала его щеку к своей холодной щеке.

— Давид, мой любимый! Давид!

— Мама! Мама! — уже произносить это слово было счастьем, но самым большим блаженством было обнять ее.

Продолжая прижимать Давида к себе, она вышла в другую комнату, где полисмен с непокрытой головой уставился на них, опираясь о барьер.

— Хм-м, я вижу, он знает свою маму.

— Большое вам спасибо! — с трудом выговорила она.

— О, не за что, леди. Мы рады, когда кто-нибудь приходит. У нас здесь всегда тихо.

— И, леди, — вставил полисмен в каске, — мне кажется, было бы неплохо повесить на него ярлык, а то хоть на стену лезь с его этими Бодде, Потте, Бауде! Ну-ка, повторяй за мной по буквам. Б — А...

— Так... так большое вам спасибо! — повторила она.

— О! — он кивнул и криво улыбнулся. — Нам это не впервой.

— Я скажу вам странную вещь, лейтенант, — сказал тот, что в каске, — он приставал ко мне со свистком. Я вам скажу странную вещь, тут есть над чем задуматься. Знаете, что он мне сказал. Я, говорит, слышу, как свистит моя мать. Можно такому поверить? А она все еще была далеко отсюда!

— Так и сказал? — удивился лейтенант. — Единственное, что я слышал, был свисток с Чандлер кроссинг, и это было...

— Герр, — робко сказала мать, — герр... Мистер. Мы... идти?

— О, конечно, леди! В любой момент. Мальчик в вашем распоряжении.

— Спасибо, — произнесла она и повернулась к вы ходу.

— Эй, подождите минуточку! — полисмен в каске догнал их. — Вы нас покидаете без вашего торта! он сунул торт Давиду в руку. — И ваше яблоко! Нет Это уж чересчур? Хорошо, я его сохраню, пока bы не заглянете еще раз. До свиданья. И не гоняйся за телеграфными столбами!

14

В воскресенье Давид пролежал все утро в постеле и потом, одетый, провел весь день дома. Он чихал несколько раз ночью и еще утром, и у него болела спина. Мать считала — хотя Давид был уверен, что спина болела по другим причинам, — что он, очевидно, простудился, скитаясь по улицам. Отец смеялся над этим, но вмешиваться воздержался. Хотя это значило быть весь день рядом с отцом, Давид был рад, что ему не придется встретиться с Иоси и Анни, с парнем, которого он толкнул, и вообще ни с кем. Он жался к матери или уходил в свою спальню, избегая комнаты, в которой был отец, и вообще старался быть незаметным, насколько это было возможно. Однако ближе к вечеру темнота погнала его на кухню, где был отец. Он принес свою коробку с безделушками, забился в угол, чтобы не путаться под ногами, и, сидя на полу, начал строить кривую и ненадежную башню, которая неизменно разваливалась от шагов отца или матери.

После обеда и до самого ужина отец несколько раз выражал уверенность, что Лютер образумится, прекратит эту безумную погоню за женой и придет вовремя к началу еды. Но хотя они с ужином задержались почти на час позже обычного, он не пришел. Только, когда мать начала слабо жаловаться, что половина ужина подгорела, а другая остыла, отец решил больше не ждать и, раздраженно пожимая плечами, позволил ей накрывать на стол.

— В Тизменице, — мрачно пробурчал он, садясь на стул, — крестьянин, который ухаживал за... (он всегда запинался в этом месте) за быком моего отца, говорил, что если уж человек дурак, то он дураком и родился. У моего друга Лютера, должно быть, началось второе детство. Бог дал ему новую душу, — он нетерпеливо потянул к себе тарелку. — Я только надеюсь, что не мое семейное счастье повинно в его женитьбе, — последние слова он произнес подчеркнуто вызывающе.

Давид, наблюдавший за матерью, стоявшей близ мужа и прислуживавшей ему, видел, как ее грудь медленно поднялась от возмущения причиненной болью и опустилась со сдержанным немым выдохом. Сам Давид знал только одно: радость от отсутствия Лютера была пронзительной и искренней, как молитва каждого нерва его о том, чтобы никогда больше не видеть его.

Когда Давида уложили спать, его охватило странное чувство покоя и умиротворенности после долгого разлада. Вчерашние события подернулись пленкой апатии и почти не волновали его, точно всплывающие на поверхность случайные обломки давно затонувшего корабля. Никогда не будет ответа на эти вопросы: почему мама позволила Лютеру сделать то, что пыталась сделать Анни; почему она не убежала на этот раз, как в первый; почему не сказала об этом отцу, а может, и сказала, да ему было безразлично? Никогда больше не будет равновесия между его осведомленностью в ее поступке и тем, что она об этом не догадывалась; между ее незнанием того, что случилось у них с Анни, от чего он убежал, и тем, что отец обо всем об этом и понятия не имеет.