Наверно это сон - [18]

8

Когда Давид проснулся на следующее утро, ему показалось, что он уже давно лежит с открытыми глазами, не зная, кто он и где находится. Память долго не хотела возвращаться. Его мозг наполнялся медленно, как бутылка под едва открытым краном. Слабая антенна неохотно нащупывала прошлое. Где? Что? Медленно двигались челноки, сплетая утро с ночью и ночь с вечером. Анни! Ох!

Он тряхнул с отчаянья головой, но воспоминание не исчезало.

Окно... Снег, падающий сквозь мутный свет улицы, скользящий по стеклу. Давид смотрел на опускающиеся снежинки. Они медленно падали вниз, если следить за ними, а если смотреть сквозь них, они начинают быстро кружиться. От их монотонного круженья ему стало казаться, что он поднимается все выше и выше. Он летел, пока не закружилась голова. Он закрыл глаза.

С улицы донесся морозный звон лопаты, скребущей камень; далекий и сонный звук.

Ему стало грустно от этого звука в спящем мире. Зачем кому-то нужно убирать снег, зачем мешать ему? Пусть бы лежал на земле весь год. Тонкий звон лопаты вызывал в нем чувство вялого раздражения. Он поджал ноги и пригнул голову к коленям. Теплые простыни, запахи сна.

Он задремал было опять, но открылась дверь. Вошла мама и села на край постели.

— Спишь? — спросила она, наклонилась и поцеловала его. — Пора вставать в школу, — и, вздохнув, она откинула одеяло и посадила его.

Он, сонно хныкая, поднялся и дрожа пошел за матерью по холодному полу. На кухне было тепло. Она стянула с него пижаму и помогла одеться. Умытый и причесанный, он сел завтракать. Но ел апатично, без удовольствия.

— Почему ты не ешь? — спросила она. — Почти не притронулся к овсянке. Хочешь еще молока?

— Нет, я не голоден.

— Яйцо?

Он покачал головой.

— Надо было раньше уложить тебя спать. У тебя такой усталый вид. Ты помнишь этот странный сон, который тебе приснился ночью?

— Да.

— Откуда такой странный сон? — спросила она задумчиво. — Женщина с ребенком-уродом, толпа людей, идущих за черной птицей. Я не понимаю этого сна. Но, Боже, как ты закричал!

Зачем нужно было напоминать ему об этом опять. И эта тягучая настороженность перед тем, как ему, наконец, удалось уснуть... Анни!

— Что это ты так ударил ногой по ножке стола?

— Не знаю.

— Это все оттого, что ты растешь, — засмеялась она. — Говорят, это происходит во сне. Ты еще спишь, что ли? — она посмотрела на часы. — Еще немножко молока?

— Нет.

— Тогда попьешь больше в двенадцать, — предупредила она. — Ну, тебе пора идти, — она принесла его ботинки и, став на колени, зашнуровала их. — Мне пойти с тобой?

— Я могу идти сам.

— Может быть, ты подождешь Иоси или его сестру?

От одной этой мысли он внутренне содрогнулся.

Он бы убежал, если бы встретил их. Он замотал головой.

— Ты сразу пойдешь в школу и не будешь долго ходить по снегу?

— Да, — он опустил наушники своей меховой шапки, взял книги.

— Ну, до свиданья, — она нагнулась поцеловать его. — Такой безразличный поцелуй! Мне кажется, ты меня сегодня не любишь.

Но Давид не мог предложить ей другого поцелуя. Он шагнул за дверь, вспомнил и вздрогнул. Он обернулся:

— Мам, оставь дверь открытой, пока я буду спускаться, пока не услышишь, что я ушел.

— Дитя! Что с тобой? Хорошо, я не закрою. Этот сон еще вертится в твоей памяти?

— Да, — он с радостью согласился с таким объяснением.

— Ну, иди, я буду ждать у двери.

Стыдясь за себя и не чувствуя облегчения от того, что мать недалеко, он начал спускаться. Дверь подвала внизу была закрыта. Он посмотрел на нее с ужасом, и его сердце ушло в пятки.

— Мама? — позвал он.

— Да.

Он перепрыгнул через последние три ступеньки, что раньше у него никогда не получалось, и, упав на колени, выронил связку книг. Но тут же вскочил на ноги и, как преследуемое гончими животное, бросился к бледному уличному свету.

Его ждала беззвучная белая улица с сугробами вдоль тротуара. Шагов не было слышно. Недавно подметенные черные дорожки перед домами опять серели. Он чувствовал холодные снежинки на щеках. Прищурив глаза, он двинулся вперед. Снежинки в небе были черными, пока не опускались до крыш. Потом они вдруг белели. Почему? Снежинка села на ресницы. Он моргнул, и она превратилась в слезу. Под ногами прохожих снег превращался в сырую скользкую корку. Вдоль тротуара тянулись поручни с белыми снежными трубами на них. Он провел по ним рукой. Леденящий снег, от которого немела кровь, собрался под его ладонью. Он слепил из него шар, поиграл им и бросил.

В конце улицы он повернул за угол, потом за другой. Интересно, т о все еще на месте? Он ускорил шаги. То все еще висело рядом с дверью. Он уже третий день все забывал спросить, что это значит. Что бы это могло значить? Зеленые листья были наполовину закрыты снегом. Даже красная ленточка была в снегу. Бедные белые цветы выглядели, как остекленелые. Он задумчиво посмотрел на них и двинулся дальше.

Он повернул за последний угол. Послышались детские голоса. Недалеко, на другой стороне улицы была школа.

Что делать, если он увидит Анни? Смотреть в сторону, пройти мимо...

Нужно было перейти улицу. Дети переходили по протоптанной в снегу дорожке. А по бокам тянулась нетронутая белизна канавы. Он остановился. Вот где нужно бы переходить. Ни единого следа. А может, не стоит. Сугроб у тротуара с него ростом. Но здесь никто еще не переходил. Это будет его собственная дорожка. Да. Он разбежался и, едва преодолев первый сугроб, провалился по колени в снег. Он услышал насмешливые голоса позади себя. Но он рвался вперед, вперед. Стоило ли делать это? Теперь он будет весь в снегу, мокрый. Но как удивительно чисто было вокруг него, белее, чем все, что он знал, белее всего, белее. Второй сугроб был плотнее первого. Он взобрался на него, почти утопая, и спрыгнул на ровное место, отряхиваясь. Снег на мостовой, смешанный с солью, затоптанный ногами детей становился грязнее с приближением к школе.