Наваждение - [61]

Она встала и направилась обратно в выставочный зал. Когда она вернулась, молодой человек с удивлением посмотрел на нее.

— С вами все в порядке? Вы так быстро выскочили отсюда…

— Мне нужен адрес человека, сделавшего эти снимки. Он некоторое время изучал ее, затем прошел в небольшую комнату в углу и вышел оттуда с листочком бумаги, Следуя указаниям смотрителя галереи, Ники вышла на улицу, идущую вдоль, канала. Сверившись с записанным на бумажке адресом, она остановилась у небольшого каркасного дома деревенского типа в ряду таких же домиков, расположенном на крохотном участке земли. Кусты вдоль забора были аккуратно подстрижены, а на небольшой лужайке перед домом росли полевые цветы.

Она прошла в ворота и позвонила в дверь. Никто не ответил. Может быть, после всех ее переживаний выяснится, что его просто нет дома, в панике подумала она. Она постучала, затем прошла к задней двери и постучала еще раз. Послышался какой-то звук, потом ворчливый голос, в котором слышалось легкое раздражение. Это был старческий голос, как ей показалось.

— Подождите немного, сейчас открою.

Дверь открыл человек среднего роста, лет около семидесяти, с густыми, седыми, почти по-солдатски подстриженными волосами. На нем были шорты цвета хаки и белая рубашка с короткими рукавами. Ники стояла, уставившись на него, чувствуя, что не может произнести ни слова.

Он приветливо улыбнулся, и она наконец-то проговорила:

— Ведь вы Ральф Сандеман?

— Признаюсь, это так, — ответил он. — Но хочу вас предупредить, я не подписываюсь ни на какие журналы, и если вы пришли спасти мою душу, то вам лучше не тратить понапрасну свое время.

— Я… я ничего не продаю, — сказала она дрожащим голосом. — Я… мне кажется… то есть меня зовут Ники Сандеман…

Она ожидала, что он сразу догадается, кто она, но он лишь посмотрел на нее с подозрительностью.

— Сандеман? — переспросил он. — Девушка, у меня есть только сестра в Балтиморе, и ее двое детей…

— Николетта Сандеман, — сказала она. Моника Веро была моей бабушкой.

— О Господи! — прошептал он, и лицо его стало меняться прямо на ее глазах. Как будто на какое-то мгновение он сбросил свои годы, и Ники могла себе представить того молодого человека, каким он был когда-то.

Он смотрел на нее, и в его глазах блеснула радость. В эту секунду она поняла, что он не откажется от нее.

— Проходи, — сказал он чуть охрипшим от волнения голосом.

Когда он вел ее в небольшую гостиную, всю заставленную и увешенную сувенирами — множеством фотографий, оружием прошлых войн, коллекцией медалей и знаков отличия — Ники заметила, что он сильно хромает, как будто одна нога у него была намного короче другой.

Очевидно, для того, чтобы как-то прийти в себя, он предложил Ники кофе и минут десять провел один на кухне, готовя его. Наконец он принес Ники чашку дымящегося горьковатого кофе с молоком и еще одну — для себя.

— «Сандеман», — проговорил он, не спуская с нее глаз. — Значит, тебе дали мою фамилию… — В его голосе звучало одновременно и удивление, и растерянность.

— Вашим ребенком была моя мама. Она взяла это имя, когда приехала в Америку. Оно так и осталось у нее… Она ведь так и не вышла замуж.

Казалось, его растерянность еще больше возросла. Он покачал головой, затем встал и прошелся по комнате. Неожиданно до Ники дошла та часть всей этой истории, о которой ей никогда не рассказывали: возможно, ее не знала и сама мама.

— Но разве вы не знали, — спросила Ники, — что Моника родила от вас ребенка? — Это был не столько вопрос, сколько крик души — лишь бы он не стал отказываться и все отрицать!

— Конечно, не знал! — ответил Ральф Сандеман. — Я любил твою бабушку, Ники! Господи, как я ее любил! Она была такой красивой, такой грациозной, полной жизни… — Он встал у окна, как будто где-то там, вдали, мог увидеть свое прошлое.

— Она погибла во время войны, — резко сказала Ники, желая, чтобы он почувствовал свою ответственность. Затем продолжила свой печальный рассказ о большой любви Моники: историю ее позора, ее уединенной жизни в маленькой французской деревушке, ее отчаянной смелости, в конце концов приведшей ее в руки гестапо. И хотя все произошло давным-давно, Ники рассказывала с большим чувством, потому что этот рассказ жил и передавался из поколения в поколение.

Когда она закончила, Ральф Сандеман плакал, не стесняясь своих слез, и они текли по его изборожденному морщинами лицу. Ники поверила тому, что он действительно любил Моют нику, однако эта мысль не приносила ей удовлетворения. Какой смысл во всей этой любви, если от нее остались только боль и страдания?

Наконец Ральф Сандеман подошел к своему стулу и сел. Затем медленным прерывающимся голосом он начал рассказ о своей жизни:

— Мы были так влюблены и так молоды… Мы даже представить не могли, что с нами может что-нибудь произойти. Мы жили так, как будто перед нами было лишь самое лучезарное будущее, не думали о плохом. Я решил, что для меня будет очень интересно сделать фоторепортаж о гражданской войне в Испании. Это действительно было интересно… пока меня не ранило. Я провел в госпитале почти год… первые два месяца без сознания. Когда начал выздоравливать, то не думал, что Моника еще помнит меня. Я и представления не имел, что она ждет ребенка, когда уезжал в Испанию. Мы провели с ней несколько волшебных недель, но я считал, что она уже к тому времени вернулась во Францию и вышла замуж. Наверное, я мог бы получить пенсию по инвалидности и отправиться искать ее, но мне пришлось воевать. Тот ужас, который творился в мире, казался более реальным и более важным, чем то короткое счастье, которое было у нас. И я должен был доказать себе, что я не трус. Я воевал на Тихом океане и опять был ранен. — Он показал на искалеченную ногу. Меня сразу же отправили в Штаты в госпиталь. А потом все, что было в прошлом, стало таким нереальным, таким далеким. Я работал на студиях, делал снимки для рекламы — ничего общего с настоящим фотоискусством… — Он помолчал, разглядывая лицо Ники, как бы ища в нем сходство. — Как ты нашла меня столько лет спустя? — спросил он.