Наука капитана Черноока - [18]

Поднимался он с трудом. А потом вновь побрел вперед. От берега до дороги было недалеко. Но дед уже потерял счет и времени, и расстоянию. И когда наткнулся сначала на придорожные кусты, а пройдя между ними, почувствовал под ногами твердую землю, то даже удивился на миг, потом уж обрадовался.

Зато уж обрадовался дед Матвей здорово. Вроде и усталость меньше стала, хотя ноги и дрожали, а живот втянуло. Теперь он твердо верил — до дому доберется. Теперь — другое дело!

Дорога была прямая, хорошо укатанная. Ветер дул в спину, помогал. Дед уверенно шаркал калошами, прикидывал в уме, как ему распорядиться рыбой.

Четырех окуней, пожалуй, можно будет сварить самим. Ему, деду, много ли надо? Самого маленького да среднего одного. Шуре — большого и среднего. А из большого и двух средних для одного человека может выйти добрая уха.

Когда замелькали огни поселка, дед Матвей, сам того не заметив, пробормотал вслух:

— Для одного до-обрая уха будет. Вполне!

ЛИНИЯ СВЯЗИ

Темнота была густой и вязкой. Казалось, даже сырой и тяжелый воздух окрашен в черный цвет. Темная ночь, темный лес, дождь, ветер — все это тревожило, заставляло до одеревенения в затылке прислушиваться к неясным шумам и шорохам.

Шедший впереди связной остановился, высморкался и начал сбрасывать с плеч стоящую коробом накидку. И тут же ветер донес острый запах древесного дыма. Пришли.

Николай снял автомат, пошевелил затекшим плечом, огляделся. Темнота по-прежнему была густой, но здесь, у входа в землянку, она уже не пугала, не настораживала. Здесь по каким-то неуловимым признакам угадывалась жизнь, тепло.

За лесом вдруг вспыхнул, разгораясь, белый огонь. На небе стали видны рваные куски низких темно-серых туч. Не в силах пробить их, огонь затрепетал, забился и погас, чужой и холодный. Через секунду такой же огонь вспыхнул и затрепыхался чуть левей. Потом еще один — правей.

Часовой у входа в землянку кашлянул, переступил с ноги на ногу и неуверенно, будто стесняясь чего-то, протянул тенорком:

— Све-етит…

Николай кивнул. Ему подумалось, что часовому очень тоскливо стоять здесь, в темноте, одному. Шевельнулось в душе желание как-то подбодрить его, но подходящие добрые слова затерялись, так и не пришли на ум. В землянке было дымновато, тепло и сухо. У ребристой чугунной печки сидели несколько связных и телефонистов. Солдатский разговор, когда вошел Николай, разом оборвался. Кто-то пододвинул поближе к печке большой чурбан. Николай не глядя отдал автомат одному из связных, медленно стянул сырой ватник, сел на чурбан.

Он не любил носить плащ-палатку и сегодня промок до костей. Собственно, нужно было снять и гимнастерку, и нижнюю рубаху — все ведь вымокло, — но прежде хотелось освободиться от тяжелых, вымазанных окопной глиной сапог.

Управившись с ними, Николай протянул к печке озябшие руки. Кожа быстро сохла, и пальцы стало неприятно стягивать.

Посидев несколько минут, он резко поднялся и прошел в закуток, отгороженный подвешенной к бревенчатому потолку плащ-палаткой. Здесь было не так жарко и значительно чище. По бокам небольшого столика — две лежанки. Стены, потолок и лежанки обтянуты плащ-палатками. На столе — телефонный аппарат, маленький немецкий светильник и пепельница, сделанная из консервной банки.

Присев к столу и взяв трубку, Николай крикнул телефонисту:

— Соедини меня с батей!

— С которым, товарищ начальник штаба?

— С Богданом.

Кроме командира полка, «батей» звали еще начальника оперативного отдела полкового штаба, капитана Богдана, бывшего учителя. Неизвестно, кто дал ему это прозвище, но оно было подходящим. Вислоусый, сутуловатый капитан выглядел по-граждански, был добродушным и заботливым.

Услышав в трубке его глуховатый басок, Николай заговорил:

— Шестнадцатый докладывает, с «Волги».

— Слушаю, дорогой, слушаю.

— Что, донесение тебе со связным посылать? Погода уж больно пакостная. Может, по телефону примешь? Я зашифрую…

Батя Богдан панически боялся шифрованных текстов и недовольно забубнил:

— Перепутаешь… Эту цифирь потом до утра разгадывать придется.

— Я не цифрами… Я так…

— A-а, — обрадованно протянул капитан. — Тогда давай, сыпь.

— Противника ведь можно не шифровать? По уставу разрешается…

— Можно! Он и так знает, что у него делается, не хуже нас с тобой.

— Так вот, противник, сволочь, занимает оборону на прежнем рубеже. С шестнадцати десяти до шестнадцати сорока вел артиллерийскую стрельбу средними калибрами по площадям. Куда, ты сам знаешь.

— Знаю, будь спокоен…

— У нас все нормально. Черных нет, красный один и зеленый один.

— Какой?

— Зе-ле-ный!

— Это что еще за фокус? Дезертир, что ли?

— Да ну, батя, чего ты городишь! Недогадливый какой! Больной, понял?

— Больной? — облегченно переспросил Богдан. — Тогда ясно. Все? Давай воюй.

— Ага, начинаю торопиться.

Николай откинулся к стене, сцепив руки за головой, и долго сидел неподвижно, вспоминал, как недавно обходил траншеи. Командир четвертой роты Важенин сидел в своем блиндаже с перевязанным горлом.

— Так и живем, — сипел он. — Вода сверху, вода снизу, вода спереди и вода сзади.

Его связной в это время ведром выливал воду, накопившуюся под настилом на полу… В землянке командира взвода лейтенанта Сибирякова чистый столик и на нем фотография девушки, прислоненная к снарядной гильзе. Гильза новенькая, блестящая, и фотография тоже новая, не захватанная. А по стенам землянки сочились грязные капли…