Натюрморт с удилами - [37]

Поистине достойно удивления, почему никто не заметил очевидной ошибки в тексте двустишия Торрентиуса. Все, буквально все, прочли в нем quaat (злой), в то время как на картине явственно, черным по белому начертано qaat. Можно было бы предположить, что художник не слишком силен в орфографии, если бы не тот факт, что над этим словом размещена нота, нарушающая гармонию («h» вместо — как следовало быть — «Ь»). Так что это намеренная, совершенно сознательная двойная ошибка в орфографии и в музыке, нарушение принципов языка и мелодии, символическое нарушение порядка. В Средние века такая музыкально-моральная процедура называлась diabolus in musica[38] и сопровождалась обычно словом peccatum[39].

Менее убедительной представляется интерпретация самого текста двустишия, даваемая Фишером. Автор считает, что сокращение Е R, начинающее это стихотворение, означает Extra Ratione[40], что побуждает его выдвигать дальнейшие смелые гипотезы. Художник, который вел столь скандальную жизнь, бросивший вызов всему миру, не мог быть апологетом умеренности. «Натюрморт с удилами» следует понимать как мнимую аллегорию умеренности, а на самом деле это тщательно замаскированная похвала человеку, свободному от пут, необычайному, возвышающемуся над толпой малодушных филистеров.

В английском каталоге Государственного музея в Амстердаме я нашел иную версию этого не дающего мне покоя стихотворения с картины Торрентиуса. Это не дословный перевод, а одна из возможных попыток понять сей герметический текст: «That which is extraordinary has an extraordinary bad fate»[41]. Это звучит излишне однозначно, довольно плоско, и непонятно, почему художнику здесь приписывается пророческий дар — предчувствие своего трагического конца.

В конце следует задать вопрос, действительно ли произведение Торрентиуса — такое великолепно предметное и классически завершенное — нуждается в столь сложных объяснениях, которые выходят за рамки его самодостаточного мира. Нам же безразлично, какие духи — злые или добрые, умные или не очень — вдохновляли работу художника. Картина ведь не питается отраженным блеском тайных книг и трактатов. У нее есть свой свет — ясный и проникающий свет очевидности.

Пора уже расставаться с Торрентиусом. Я занимался им достаточно долго, чтобы с чистой совестью признаться в своем неведении. Подозреваю, что я привел в действие защитный механизм, как бы опасаясь, что в конце истории поистине трагической покажется лицо банального авантюриста. Но я этого не желал, поэтому собирал доказательства того, что Торрентиус был человеком необычайным, нарушающим принятые меры и схемы, причем делал он это систематически, с упорством, достойным мученического венца.

В наследство нам он оставил аллегорию умеренности — свидетельство огромной дисциплины, самопознания и порядка, как бы вступающее в противоречие с его безумным экзистенциальным опытом. Но только простаки и наивные морализаторы могут требовать от художника примерной гармонии между его жизнью и произведениями. Мы, наверное, никогда не узнаем, кем он был на самом деле. Жертвой политической интриги? В пользу этой гипотезы говорят поразительная диспропорция вины и наказания, резонанс, вызванный его процессом, вмешательство дипломатов. Разве мстительность мужей и отцов женщин, обманутых Торрентиусом, могла довести до убийства, осуществляемого судебным способом? Каковы были контакты художника с розенкрейцерами? Нельзя целиком исключить, что его скандальные выходки были лишь отвлекающим маневром, маской, под которой скрывалась его конспиративная деятельность члена братства. А может быть, он был своеобразным аскетом à rebours[42] — такие бывают не только в русских романах, — тем, кто через грехопадение пытаются добраться окольной дорогой до высшего добра…

Столько вопросов… Я не смог раскрыть шифр. Загадочный художник, непонятный человек начинает перемещаться из области догадок, обосновываемых скупыми данными источников, в туманную сферу фантазий, область сказочников. Итак, пора расстаться с Торрентиусом.

Прощай, натюрморт.

Доброй ночи, отсеченная голова.

Негероическая тема

Голландское искусство говорит на многих языках, оно рассказывает о делах земных и небесных, одного лишь в нем нет — апофеоза собственной истории, запечатленных моментов горести и славы. А ведь в этой истории бывали в изобилии и драматические эпизоды — восстания, террор, морская блокада, сражения с такими могучими противниками, как Англия, Испания или Франция.

Если голландские художники изображали войну, то это была война света с тенью; они писали гладкую воду каналов с одинокой мельницей на берегу; катание на коньках под розовым закатным небом; интерьер кабака, где дерутся пьянчуги; девушку, читающую письмо. Если бы до наших дней не сохранилось других свидетельств, то можно было бы подумать, что у жителей тамошних низинных мест была воистину сладкая жизнь — они сытно ели, крепко пили, не пренебрегали веселой компанией. Напрасно было бы искать среди выдающихся голландских художников такого, произведения которого поведали бы потомкам о казни Горна и Эгмонта