Наташа и Марсель - [93]

Кому из нас в детстве не мечталось найти таинственный клад? Не только удачливым твеновским Тому Сойеру и Гекльберри Финну. А тут еще немой Иван добыл где-то номер районной газеты, где местный романтик, сообщив о работе землечерпалки по углублению русла Березины, поведал и о том, что якобы на дне реки, где-то в этих же местах, лежат четыре миллиона золотых франков — казна Наполеона, а также драгоценности, оружие, ордена Почетного легиона. Все эти несметные сокровища будто бы оказались в воде после атаки казаков атамана Платова, и вот уже второй век они ждут своих кладоискателей.

За кладоискателями дело не стало. Прихватив немного продуктов, Иван и одиннадцатилетняя Шура сбежали из дома, добрались до Борисова, а потом до Студенки, и три дня жили неподалеку в лесном шалаше. Иван донырялся за кладом до рвоты и зеленой бледности, после чего романтика поисков обернулась для них, беглецов, прозой принудительного возвращения домой.

Мать бросилась к детям с причитаниями, а отец, обратив внимание на плачевное состояние их одежды, зловеще расстегнул ремень. И тут вмешался дед Матвей:

— Я сам их, неслухов, наказанию предам.

— Это мое дело, — возразил суровый отец, зажав ремень в кулаке.

Дед Матвей крикнул так, что эхом зазвенело оконное стекло:

— Цыц {23}, Мишка!! Кто среди нас старшой? — уже тише, но не менее внушительно спросил дед. Снял со стены ременные вожжи, погрозил ими отцу. Толкнул Ивана и ее, Шурку, к двери: — Пошли, неслухи, на гумно, я вам сейчас…

— Можно бы и чем полегчей, — кивнув на вожжи, жалостливо всхлипнула мать.

На гумне Иван решительно загородил сестру, исподлобья уставился на деда.

— Чего волчонком на меня глядишь? — усмехнулся дед и провел заскорузлой ладонью по вихрам внука. — Что младшую Шурку под защиту берешь, это правильно. Кто слабейший, того завсегда оберегай. А вот золото французское из Березины достать удумали, так это все зря. Что не своим трудом заработано — не твое. — Дед Матвей повернулся к ржаному полюй широко раскинул руки, будто все его хотел обнять. — Вон оно, детки, ваше золото и богатство ваше. Сейте в нашу землю зерно, растите его до зрелого колоса, да убирайте в аккурат по времени — это и будет ваше крестьянское счастье: на радость себе и людям.

Слышите, как шепчутся на ветру налитые колосья? «Жить-жито… Жить-жито-жить…» Самые это наиблизкие слова: жито и жить. Хлеб!..

Дед Матвей призадумался и спросил:

— А скажите-ка, детки, чем пахнут ржаной колос и хлеб в материнской печи? Родиной!

Земля-кормилица и живая вода, хлеб наш и люди наши — Родина!

Иван показал своей азбукой жестов, а Шура сказала вслух:

— Мама…

Вспомнила ее заплаканное лицо и, поднятая волной нежности, добавила: — Мамочка!

— Правильно, детки мои дороженькие! — обрадовался дед Матвей. — Без матери и солнце не греет.

Сказал и задумался старый. Потом спросил:

— А есть ли чего на свете матери дороже? А еще дороже и святее матери — Родина! Самая наивысшая из всех наших матерей!

…Мягок сердцем был дед Матвей, да характером крепок. Прошли годы, бедой обрушилась война и гитлеровский оккупационный режим на Родину. На дедову семью. На схваченного гестаповцами немого Ивана.

Самолично узнал дед Матвей в германской комендатуре о расстреле своего внука. И ведомо было деду, где прятал Иван еще один, пудовый заряд тола. С тем зарядом, как стемнело, он ушел от дома подальше, почти до станции Плисса. И на крутом высоком повороте железной дороги бросился под колеса германского военного эшелона.

И ничего не осталось от доброго деда Матвея, кроме благодарной Памяти. Да той жизненной Правды, которую он ей, Шурке, внушал…

Стоя у окна, Александра Михайловна смотрела, как с перестуком вагонных колес проносились, мелькали знакомые родные места.

Секунда — перестук. Секунда за секундой сливаются в минуты, недели, в годы, и, наконец, в целую жизнь. Но вот перед вагонным окном наплывают новые, знакомые тебе места, и жизнь в твоем сознании вдруг рассыпается на мгновения и эпизоды, и какие-то из них, видимо сейчас самые главные, оживают в тебе видениями, памятью былого.

«Живые спят. Мертвец встает из гроба…»

Эти строчки Блока сливались в ней с перестуком колес, и опять вырастал образ Ивана, а рядом с ним появилась Елена — такая же очаровательная, какой она увидела эту девушку впервые.

…Был первый день осени. Начало учебного года… И она, учительница, чувствовала себя в этот день особенно неприкаянной, лишней.

От станции в сторону комендатуры высокий полный жандарм с металлической бляхой на груди тащил упиравшегося соседского мальчишку. Останавливаясь через каждые двадцать-тридцать шагов, жандарм ожесточенно бил свою жертву сапогом. Подкованным железом, с шипами на толстой подошве, тяжелым, как молот, сапогом.

Она вырвала соседского мальчишку из рук садиста и, прикрыв его собой, крикнула: «Беги!»

Повторять этот совет не пришлось. Мальчишка исчез, а жандарм изумленно уставился на нее — и ударил.

Никто и никогда не бил ее по лицу! Не раздумывая, Шура всей ладонью хряснула по щеке жандарма. И тут же получила удар в челюсть кулаком — дома в ее сознании закрутились вперемежку с небом и деревьями. Она ухватилась за доски забора и с каждым новым ударом, теряя силы, внушала себе: «Только бы не упасть… Не упасть… Не упасть…»