Наступление - [16]

Зеленый глаз семафора нехотя мигнул, и поезд подошел к станции. Слановский достал с полки сумку и прижался лицом к холодному стеклу окна. После расстрела каменопольских коммунистов его не покидало состояние подавленности и острой боли. Он не был виновен в их трагической гибели, но испытывал угрызения совести за свое бездействие.

Ранним утром станция была почти пуста. Кроме него с поезда сошли две женщины и ребенок с перевязанной головой. Зябко поеживаясь от утренней прохлады, Слановский поспешил вперед них по пыльной сельской дороге. Из-за облаков боязливо выглянуло солнце. Далеко на севере по течению Осыма стелился тонкой пеленой туман. Низко над головой Слановского взмахнул крыльями аист и полетел над лугом к реке.

Он не заметил, как подошел к деревянному мосту через Осым. Перевесившись через перила, он смотрел на ленивое течение прозрачной воды. Из-за поворота реки, где росли вербы, показалась телега с высокими боковыми стойками для перевозки снопов. Он узнал женщин в телеге — это были мать и жена Кутулы. Свесив ноги, старая женщина сидела на телеге, держа у правого бедра прялку.

— Доброе утро! — поприветствовал их Слановский.

— Дай тебе бог здоровья! — со вздохом ответила старуха, неуклюже приподнявшись на телеге.

— Стой, Сивушка! — слегка ткнула погонялом жена Кутулы низенькую корову, тащившую телегу. — Кирчо, как поживает там наш солдат? — спросила она.

— Служит, — улыбнулся Слановский. — Передает вам большой привет.

— Что слышно? Когда его отпустят? Измучились мы одни, — снова вздохнула старуха и спрятала прялку. — Бьемся вдвоем со снохой, да только дело не очень-то спорится.

— Пока ничего не предвидится, может быть, осенью, — неопределенно пожал плечами Слановский.

— Ох-хо-хо, невмоготу нам без него, — удрученно покачала головой старуха и прибавила: — Слышала я, что твоя мать плоха. Не затем ли приехал?

— Затем, — вздохнул Слановский.

— Твоя сестренка вчера за фельдшером ходила. Только бы обошлось, молодая ведь еще, — озабоченно проговорила старуха.

— Когда возвращаешься? — спросила жена Кутулы.

— Пробуду дня два.

— Может, возьмешь для нашего нижнее белье? Один господь знает, как он там стирает и штопает, наверное, все изодрал, небось в рваном ходит.

— Скажешь тоже, твой-то — парень бывалый.

— Знаю я, какой он бывалый, поскорей бы его уволили, а то нам без него не управиться с хозяйством.

Телега заскрипела по пыльной дороге. Слановский обернулся на женщин, которые свернули на стерню, и пошел по тропинке вдоль реки в сторону сельской площади.

Он хотел уже свернуть на улочку около кооператива, но тут чей-то голос окликнул его сзади. Он обернулся. Перед дверьми низенькой столярной мастерской показался Кунчо, двоюродный брат Пени.

— Эй, господин подпоручик, с приездом! — махнул он рукой.

Слановский нехотя вернулся назад. Кунчо попятился и уступил ему место на пороге. Еще в дверях Слановского встретил запах древесных стружек и растопленного столярного клея. Кунчо отодвинул в сторону рубанок и ручную пилу и обтер ладони стружками.

— Ну, привет! — подал он ему свою мозолистую руку. Он глотнул, и кадык задвигался на тонкой шее. — Закуривай! — И Кунчо достал из кармана смятую пачку сигарет.

Слановский молча взял сигареты и сел на сложенные сосновые доски. Кунчо расчистил от стружек место и присел рядом с ним.

— Как же так получилось, что ни за что ни про что погибли наши лучшие люди?

Слановский подавленно вздохнул:

— Йордан и Марин всю ночь прождали. Мы, может быть, что-нибудь и сделали бы, но…

— Я не верю, но все же скажу, хотя, может, это и неправда…

— Что?

— В селе поговаривают, что и ты участвовал в расстреле наших земляков.

Слаиовский побледнел:

— Я? Это ложь! Кто говорит?

— Ходит такой слух.

— Марин, Йордан, Кутула и Пени скажут, они живы! — Он чуть не выронил сигарету. — Кто пустил этот слух?

— Ладно, не горячись, — махнул рукой Кунчо. — Хорошо, если это неправда. Только смотрите в оба: буржуазия погибает, да как бы она и вас с собой в могилу не утащила ни за понюшку табаку…

— Ложь это! — раздраженно сказал, не слушая его, Слановский и вышел.

Пока он не увидел покосившегося крыльца отцовского дома, у него было такое чувство, что из-за заборов и дверей за ним наблюдают враждебные глаза, что все до одного поверили в то, что он действительно совершил преступление.

Лежавшая у стены гумна старая одноглазая собака поднялась и хрипло залаяла. Ее хвост был облеплен репьем, сухими колючками и волочился по росистой мураве, покрывавшей зеленым ковром весь двор. На пороге около двери стояла стройная синеглазая девушка с загорелым лицом и припухшими от слез глазами. «Гляди-ка, — подумал он, — Бойка-то как выросла!» Ноги подкашивались от внезапно охватившего его волнения. Бойка бросилась к нему, обняла его и еле слышно прошептала:

— Быстрее, быстрее, маме очень плохо. Если бы ты знал, что было ночью…

— А как теперь? — спросил он и, ухватив ее за руку, направился в дом. — Врач был? Что он говорит? — спросил он охрипшим от волнения голосом.

— Ничего уже не поможет… Она так страдает! — Девушка залилась слезами, потом вытерла глаза краем цветной косынки.

Слановский на цыпочках вошел в сени. Бойка только что разожгла печь. На черной цепи висел закопченный котел с водой. Справа на лавке все было как и раньше. На него дохнул знакомый с детства влажный запах сельского дома с земляным полом. Кирчо слегка толкнул дверь комнаты и молча остановился посередине, убитый горем. Мать лежала на широкой деревянной кровати, укрытая цветным домотканым одеялом. Нос ее заострился, вытянулся, глаза ввалились, а на желтое, как воск, лицо уже ложилась маска смерти. Время от времени она облизывала тонкие пересохшие губы, потерявшие свой цвет; дышала она тяжело и размеренно. Он подумал, что она спит, поэтому остановился как вкопанный, чтобы не нарушить ее покой. Бойка наклонилась над ней.