Наступление - [17]

— Мама, мамочка, — всхлипывая, промолвила она, — Кирчо приехал.

— Где он? Пусть войдет, хочу его видеть. Уже рассвело? — слабым голосом спросила мать.

— Здесь я, мама, — склонился над ней Слановский, всматриваясь в ставшее каким-то чужим ее лицо. У него не оставалось никакого сомнения, что она уже не жилец на этом свете. Он нащупал ее костлявую руку, прижал к губам, и теплые слезы брызнули из его глаз.

— Ох, сынок, умираю я, умираю, на кого я вас покидаю… Боже мой, какая невыносимая боль! Неужто я такая грешная? — Она едва шевелила бескровными губами. — Кирчо, сынок, умираю я! Береги Бойку, она еще ребенок. Бедные мои сироты, все вас будут шпынять…

Слановский уткнулся головой в одеяло, глотая соленые слезы. Он целовал костлявые руки матери и бормотал какие-то слова, чтобы как-то успокоить ее.

К полудню матери стало лучше. Ей подложили еще пару подушек. Она села в постели. Бойка заплела ей косы, повязала голову черной косынкой, которую мать носила со дня смерти их отца. Пришли соседки, расселись вокруг нее, а говорливая и вездесущая бабушка Луканица стала успокаивать больную.

— От твоей болезни, милая, есть зелье, — так и сыпала она словами. — Андрея Влах даст тебе бальзам, два раза намажешься им и станешь на ноги, попомни мои слова.

— Ох, твоими бы устами, бабушка Луканица, да мед пить, — сказала тихим голосом больная. — А может, и вправду полегчает?

— Слушай меня! Такую болезнь, как твоя, доктор не вылечит. Она от беспокойства, только знахарь тебе поможет. Завтра же утром сбегаю в Сине-Бырдо, он не каждому дает свои лекарства. Не разрешают ему врачевать-то, чтоб им пусто было…

Слановский стоял у окна и переминал пальцами листик герани, которую Бойка вырастила в горшке. Приход и разговоры соседок внесли в дом успокоение. На дворе было душно и тепло. Глаза его слипались от дремоты, но ложиться не хотелось.

Голос бабушки Луканицы заставил его вздрогнуть!

— Как поживает там наш солдат, а, Кирчо?

— Хорошо.

— Он одно время писал, что хочет в люди выбиться и остаться на службе, да, видно, глаз положил на какую-то там зазнобу.

— Ну, у него-то еще есть время. Их призыв увольняют только весной.

— Ох, Кирчо, и я хочу тебя спросить, — подала голос молодая, но преждевременно состарившаяся худенькая женщина, — не знаю, может, слышал ты, наш-то Матей в тюрьме.

— Всюду нос свой совал, — сказала бабушка Луканица. — Вздумал мир переделать, ни дна ему ни покрышки! Если бы был сам по себе — хоть не выходи из тюрьмы, пока небо с овчинку не покажется. А то что же получается, и молодуха должна из-за него страдать!

Только сейчас Слановский понял, что молодая женщина — это Венка, жена его соседа Матейчо.

— Ну? — спросил он.

— Посадили его прошлой весной на пять лет, защиты у нас нет, вот и осудили.

Бабушка Луканица снова вмешалась в разговор:

— Кирчо, сынок, к твоему слову прислушаются, ты большой человек, с начальством на короткой ноге. Попроси их, чтобы выпустили его, скажи, что его жена концы с концами свести не может.

Митьо Ганин, дядя Слановского, который только что вошел в комнату, усмехнулся в усы.

— Не так все скоро делается, как вы думаете. Дело уже рассматривалось.

Бабушка Луканица заладила свое:

— О-о, Митьо, все делают люди за деньги! Только не про нас все это писано.

— Я разговаривал с одним адвокатом, он обещал выяснить, можно ли помочь. А если будет помилование, может, и его коснется.

— Авось и ему повезет. — Луканица встала, собираясь уходить. — Освободите его. Он хоть и вымахал большой, да упрям больно, весь в отца пошел. Кирчо, а нашему ослу скажи, чтобы написал письмо. Для того я его и заставляла первый класс кончать, чтобы он не был таким темным, как мы.

— Хорошо, бабушка Луканица.

— Да еще скажи ему, пусть стирает чаще. Совсем новенькую полотняную рубаху дала ему весной, а к осени наверняка только воротник от нее останется, — продолжала она ворчать, постукивая палкой и медленно ковыляя к выходу.

Женщины разошлись к вечеру. Митьо Ганин ушел, чтобы загнать скот в сарай. Бойка со своей двоюродной сестрой Русалиной подметали двор, разводили огонь в летней печке. Слановский остался с матерью одни.

— Ох, Кирчо, сынок, сейчас мне легче. Дал бы бог пожить еще несколько денечков. Как же вы будете без меня?

— Ты выздоровеешь, мама, — пытался он успокоить ее.

Она помолчала немного и тяжело вздохнула.

— Вот здесь, — указала она на грудь, — холод и прямо кусок льда сосет изнутри… Говорят, ты стрелял в учителя Станчева и других наших, которых военные убили в Лозене?

— Мама, — чуть не заплакал он, — все это ложь!

— Берегись, сынок, время теперь тяжелое. Сам видишь, так вот и отца твоего погубили, — продолжала она слабым голосом.

В сумерки мать впала в бессознательное состояние и около полуночи умерла.

* * *

Машина полковника Додева, подняв на площади Лозена облако пыли, остановилась возле школы. Подпоручик Манев ловко выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Несколько босых и чумазых мальчишек подбежали к машине, один из них набрался смелости и коснулся пальчиком пыльной жести, провел по ней извилистую линию и бросился, сопровождаемый остальными, к церкви.

Додев остановился около дверцы автомобиля и бросил беглый взгляд во двор школы. Игнатов, перепоясанный ремнем с портупеей, четко чеканя шаг, приближался к нему. Додев молча выслушал его рапорт и направился легкой для его возраста походкой во двор школы.