Настроение на завтра - [15]

Ее мысли оборвал звонок в дверь.

Едва Старбеев перешагнул порог, Валентина прижалась, уткнув лицо в его грудь, и заплакала.

— Ну зачем ты… Валюша… Нельзя так… — растерянно бормотал Старбеев.

Еще несколько долгих секунд они стояли в полутьме коридора, Валентина не успела зажечь свет. И он услышал:

— Бабьи слезы… Не знаешь, когда хлынут. Прости.

— Здравствуй, родная. — Он поцеловал ее. — Дома я, дома.

И только теперь, утерев непослушные слезы, Валентина разглядела лицо мужа.

— Красивый ты у меня.

— Заметила?

— Я всегда знала. А сердце как?

— Хорошо! Ты вся сверкаешь.

— Правда?.. Господи!

Старбеев снял плащ. Они вошли в столовую.

Из-за серых облаков прорвалось солнце, облив комнату праздничным светом.

— Сейчас обедать будем, — покрыв скатертью стол, сказала Валентина. — Наверное, привык к режиму?

— Ничего. Посидим…

— Доволен?

— Мы еще потопаем! Мне повезло. Профессор там добрейшей души человек… Когда он прочитал мое письмо…

— Какое письмо, Паша? — перебила Валентина.

— По телефону не стал говорить. — он раскрыл чемодан, вынул из конверта листок. — Вот оно.

Валентина выжидающе молчала.

Старбеев почувствовал першащую сухость в горле, тихо откашлялся и сказал:

— Это мое письмо. Матери писал. В июне сорок третьего. Она его не получила. Не могла получить.

— Почему? — вырвалось у Валентины. — Она умерла в сорок пятом…

— Послушай, Валюша. Я все расскажу.

Говорил Старбеев медленно, порой что-то вспоминал, а может, в паузах давал себе передышку.

Валентина слушала, ни разу не перебив мужа. Был момент, когда она хотела остановить рассказ, голос выдал его волнение, но поняла, что лучше сразу покончить с этим, не откладывать. Ведь все повторится.

История находки подошла к концу, и Старбеев прочитал письмо.

Неожиданные серые тени легли на лицо Валентины.

— Вот как война обошлась со мной. Догнала, — произнес Старбеев. — Надо и это пережить.

— А сколько лет было этому Хрупову? — спросила Валентина.

— Хрупову? Будь он неладен… — И без труда вспомнил: — Степан на три года младше меня.

…Степана Хрупова Валентина увидела в полевом медсанбате, который расположился в обгоревшем здании районного клуба «Пролетарий».

Его принесли санитары на носилках, пробитых осколками. Он лежал бледный, с испуганным взглядом серых глаз, тупо уставленных в небо, тронутое подсветом солнца. Заостренный подбородок был вскинут, и от этого его лицо казалось удлиненным.

Рваная штанина обнажала обмотанную на ноге повязку, бурую от проступавшей крови.

Еремин, пожилой усатый санитар с прилипшим к губе окурком, подошел к распахнутому, без стекол окну и хрипло крикнул:

— Гречихина! Сей момент принимай! Валюха!.. — И, потеребив обкуренные усы, потопал к носилкам.

Через несколько минут появилась Гречихина в длинном халате, усеянном ржавыми пятнами йода и крови.

— И все ты, Еремин, на крик берешь, — еще издали заговорила Гречихина. — Утишься!

— Невмоготу ему, — буркнул Еремин. — Хлипкий. По первому разу стрелянный.

Гречихина подошла к носилкам, заглянула в лицо Хрупова.

Он прошептал что-то неслышное, затем стал приподниматься, но не смог и повалился на носилки.

— Несите… Как величать?

— Ладанка при нем… А звать Хрупов.

Санитары принесли его в приемную комнатенку, усадили на топчан.

— Спасибо, — промолвил Хрупов.

— Ты Старбеева благодари, он подобрал, — сказал Еремин. — Бери носилки, Монин. Пошли.

Хрупов услышал стон, доносившийся из-за стены, и, облизнув сухие губы, рукавом утер испарину на лбу.

В комнатенку вошла Гречихина с кружкой воды.

— Попей.

Он поднес кружку к посиневшим губам. Пил жадно, попросил еще.

— Распустил нервишки… — разрезая ножницами штанину, сказала Гречихина. — Соберись.

— Ногу отрежут? — обреченно спросил Хрупов, совсем близко увидев лицо склонившейся медсестры.

— Заштопают, солдатик.

— Спасибо, доктор…

— И вовсе не доктор я, медсестра.

Очнулся Хрупов, когда робко размывалась темень ночи. Огонек висячей лампы излучал слабый свет.

Хрупов лежал на циновке меж рядами солдатских коек.

Уже не было той горячей боли в ноге, от которой ломило поясницу. Теперь он ощущал одеревенелую немоту тела, распластанного на жесткой подстилке. И немедля вспыхнул страх: «Отняли ногу… Отрезали…»

Хрупов боялся протянуть руку, прикоснуться к бедру. Он отдалял роковое мгновение, будто время могло его спасти.

Холодный пот заливал испуганное лицо.

Хрупов с усилием отвел руку от груди и стал ощупью продвигать ее вдоль тела. Вдруг пальцы наткнулись на плотную повязку и застыли. Хотелось отдернуть руку от бедра, но Хрупов резко приподнялся и, стиснув зубы, повел руку поверх повязки, она доходила до колена. И тогда он ощупал колено, щиколотку… И уже в приступе горестной радости пошевелил пальцами ноги.

Обессиленный, Хрупов откинулся на циновку. А рассвет все еще не наступал. Он забылся в тяжком сне, а когда разлепил глаза, увидел Гречихину, которая сделала ему укол и положила холодную примочку на лоб.

— Сейчас тебе получше станет, — вглядываясь в испуганное небритое лицо, сказала Гречихина.

— Спасибо… — тихо произнес он. Неожиданно вздрогнули синие губы. — Ногу не будут отрезать? — Голос его звучал стыдливо, растерянно.

— Считай, что в рубашке родился. Тебя сам Поленов оперировал. Вот так, солдатик. Нога при тебе. Теперь голову не теряй. Помогай медицине. Крепись!