С болью сердца принимаюсь я за перо, чтобы написать последние воспоминания о моем необыкновенно даровитом друге, м-ре Шерлоке Холмсе. В бессвязных и, как я и сам сознаю, не всегда удачных очерках я пытался описать кое-что из пережитого мною вместе с ним, начиная с нашей первой случайной встречи и с того времени, когда своим вмешательством в дело о «морском договоре» он, несомненно, предотвратил серьезные международные осложнения. Этим очерком я хотел закончить свои воспоминания и не касаться события, оставившего пустоту в моей жизни, которой мне не удалось заполнить в течение двух лет. Но недавние письма полковника Джэмса Мориэрти, в которых он защищает память своего брата, заставляют меня изложить для публики факты так, как они произошли в действительности. Лишь я один знаю всю истину и рад, что настало время, когда нечего больше скрывать ее. Насколько мне известно, о смерти моего друга появилось только три отчета: в «Journal de Genève» 6 мая 1891 г., в телеграмме Рейтера, помещенной в английских газетах 7 мая, и, наконец, в вышеупомянутых письмах. Из этих отчетов первый и второй чрезвычайно кратки, а последний, как я сейчас докажу, совершенно извращает факты. Поэтому я обязан в первый раз сообщить о том, что произошло в действительности между профессором Мориэрти и мистером Шерлоком Холмсом.
Следует припомнить, что после моей женитьбы и увеличения частной практики, мои близкие отношения с Холмсом несколько изменились. Он еще иногда приходил за мной, когда желал иметь товарища в своих розысках, но это случалось все реже и реже, так что за 1890 г. у меня записаны только три дела, в которых я принимал участие с ним. В продолжение зимы этого года и ранней весны 1891 я знал из газет, что французское правительство пригласило Холмса по очень важному делу, и получил от него две записки из Нарбонны и Нима, по которым я заключил, что он, вероятно, долго пробудет во Франции. Поэтому я несколько удивился, когда 24-го апреля вечером он вошел в мой кабинет. Меня поразила его бледность и еще более усилившаяся худоба.
— Да, я несколько переутомился, — заметил он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на мои слова. — В последнее время было много спешных дел. Вы ничего не имеете против того, что я закрою ставни?
Комната освещалась только лампой, стоявшей на столе, у которого я читал. Холмс подошел к окну и, захлопнув ставни, крепко запер их болтами.
— Вы опасаетесь чего-то? — спросил я.
— Да.
— Чего же?
— Выстрела из-за угла.
— Что вы хотите этим сказать, мой милый Холмс?
— Я думаю, что вы достаточно хорошо знаете меня, Ватсон, и не считаете меня нервным человеком. Но, по-моему, не признавать близкой опасности является скорее признаком глупости, чем храбрости. Дайте мне, пожалуйста, спичку!
Он затянулся папиросой, как будто находя в этом некоторое успокоение.
— Я должен извиниться за такое позднее посещение, — сказал он, — и кроме того попрошу вас позволить мне выбраться из вашего дома, перелезши через забор сада.
— Но что же все это значит? — спросил я. Он протянул руку, и при свете лампы я увидел, что два пальца у него изранены и окровавлены.
— Как видите, это не пустяки, — улыбаясь, проговорил он. — Повреждения настолько серьезны, что из-за них можно лишиться руки. Дома м-с Ватсон?
— Нет, она гостит у знакомых.
— В самом деле? Так вы одни?
— Совершенно один.
— В таком случае мне легче будет предложить вам съездить со мной на неделю на континент.
— Куда?
— О, куда-нибудь. Мне решительно все равно.
Все это было очень странно. Не в характере Холмса предпринимать бесцельную прогулку, и к тому же, что-то в его бледном, истощенном лице говорило мне, что нервы его натянуты в высшей степени. Он заметил вопрос у меня в глазах и, сложив кончики пальцев, облокотясь на колени, объяснил мне положение дел.
— Вы, вероятно, никогда не слыхали о профессоре Мориэрти?
— Никогда.
— Вот это-то и удивительно! — вскрикнул Холмс. — Человек орудует в Лондоне и никто не слышал о нем. Это-то и позволяет ему побивать рекорды преступлений. Говорю вам совершенно серьезно, Ватсон, что если бы мне удалось поймать его и избавить от него общество, я считал бы мою карьеру завершенной и готов бы был перейти к какому-нибудь более спокойному занятию. Между нами, последние мои дела, где я оказал услуги шведскому королевскому дому и французской республике, дают мне возможность жить тихой жизнью, согласно моим наклонностям, и сосредоточив все мое внимание на химических исследованиях. Но я не могу найти покоя, не могу сидеть спокойно на месте, при мысли, что человек, подобный профессору Мориэрти, может беспрепятственно разгуливать по улицам Лондона.
— Что же он сделал?
— Его жизнь совершенно необычайная. Он человек хорошего происхождения, превосходно образован и одарен от природы феноменальными математическими способностями. Двадцати одного года он написал трактат о биноме Ньютона, которым приобрел себе европейскую известность. Благодаря этому он получил кафедру в одном из наших небольших университетов. По-видимому, все предсказывало ему блестящую карьеру. Но у него самые дьявольские наследственные наклонности. В его жилах текла кровь преступника, а его необычайные умственные способности не только не ослабили его наклонностей, но еще увеличили их и сделали более опасными. Темные слухи о нем распространялись в университетском городе, так что ему пришлось отказаться от кафедры и переселиться в Лондон, где он занялся подготовкой молодых людей к офицерскому экзамену. Вот все, что известно о нем в обществе, все же остальное открыто лично мною.
