Настигнутые коммунизмом - [9]

— Он же умер, спился? — удивился Селин.

— Деликатен слишком оказался, — хмуро сказал Вадим Андреевич. — Способ такой выдумал, чтобы от естественной смерти не отличить. Наверное, не хотел родственников пугать. Хотя… он же этим и палачей своих от угрызений совести избавил. Во как! Разница есть? Одно дело я, допустим, тихо загнулся на подушке. Ну, и концы в воду. Другой оборот, если затянулся бы в петле. Тут уж на полразговорца хватило бы. По старой памяти, может, и пресса западная помянула бы. Мол, давняя жертва тоталитаризма повесилась, не выдержав тягот преследований. А ты бы, лежа в этой кроватке, в газетке прочитал, заскрежетало бы, аппетит на завтрак испортил бы тебе.

Селин с унынием вздохнул.

— Кстати, — вспомнил Вадим Андреевич, — впрочем, почему кстати? Сынок Есипова тут, ты его тоже знаешь, — язвительно искривил рот Вадим Андреевич.

— Знаю, звонил, — произнес Селин. — В займы просил.

— И дал?

— Дал.

— Сколько?

— Десять тысяч франков.

— Ого-о!.. А ведь не отдаст, скотина, — захохотал Марков.

— Не отдаст, — спокойно согласился Селин.

— Ну, тараканы!.. Получается, что-то вроде дани собирает?

— Получается… не он один.

— Димка Есипов написал в записках своих, — вспомнил Вадим Андреевич, — что есть в человеке орган — совесть. Не у всех. Она может человека до самоубийства довести, если жизнь не совпадает с совестью. А мы живем только потому, что у нас этот орган атрофировался.

— Ты просто голоден, — Селин поднял голову и мрачно посмотрел на Вадима Андреевича. — Накормили бы тебя, пригрели, рюмашку водочки поставили бы — и нет твоей суеты. В гэбэ все-таки дураки сидят. Подкинули бы тебе работенки, ты бы насытился — и конец разговорам… Здесь я это понял. — Селин откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — Жратвы полно, по видюшнику киношку любую, баба нужна — пожалте. И никаких вопросов и криков. Прислушаешься: только чавканье да чмоканье. За деньги и ради денег можно все.

— И мир состоит только из прохиндеев, более или менее талантливых, — с иронией заметил Вадим Андреевич. — А идеал для подражания — Валерка Есипов.

— Поди да убедись, — пожал плечами Селин.

На минуту воцарилась тишина. Вадим Андреевич снова сделал несколько шагов по комнатке, нечаянно зацепился ногой за легкий деревянный стул с желтым сетчатым сидением. Стул с грохотом упал.

— Пятьсот франков, — проговорил Селин.

Вадим Андреевич наклонился, поднял стул и поставил в сторону и, отдышавшись, сказал:

— У меня последнее время ощущение, что скоро умру. Иногда проснусь — и накатывает: холод, пелена тьмы, мысль, что умру. На фронте такое было. Ты должен знать. Вот и у меня… Поэтому и ухватился за идею приехать сюда. Часто думал об этом. Тянуло. А тут взялись организовать. Почему-то должен был увидеть тебя. Не знаешь, почему? — спросил Вадим Андреевич и увидел, что Селин побледнел, лицо его стало неприятно серое. — Все-таки судьба свела нас не ради пустяка. С той поры вон как вас перекрутило… Да, вспомнил, — оживился Вадим Андреевич. — Ублюдок этот, Валерка, мне свои версии смерти Христа рассказывал. Что расчет все. Или Христос, или его ученики что-то вроде спектакля специально придумали да хотели поживиться на нем. В общем, чушь в стиле стукача. Так вот, уверен, что Христос чувствовал и предвидел смерть и знал, что это очень важно. Я тоже чувствую. Конечно, не сравниваю себя с ним. Но, может, так наступает у каждого, словно предупреждение, напоминание. О чем?.. Надо понять.

Вадим Андреевич остановился у окна. В разрыве облаков мелькало весеннее голубое небо, казалось, ветер нес тепло, яркий свет жаркого солнца.

— В общем, ладно. Свиделись и все. Пойду я.

Вадим Андреевич отказался от предложения Селина подвезти его к гостинице. Они сухо попрощались. В одиночестве Вадим Андреевич спустился вниз и вышел на улицу.

Довольно долго он брел к гостинице, разглядывая чужой город, чужих людей… Больше он не звонил Селину и не думал о нем.

Оставшиеся дни до отлета в Москву пролетели мгновенно. На аэродром Марков ехал, стараясь отъединиться от болтовни туристов-попутчиков, больше молчал и с печалью осознавал, что возвращение похоже на погружение в тягостную и тяжелую трясину.

На аэродроме увидел Валерия Есипова. Впрочем, встречи с ним уже не удивился. Тот тоже не скрывался, а сначала поглядывал настырно издалека, медленно сокращая расстояние между ними. Лицо у Есипова было премерзкое. Он пучил белесые выцветшие глаза, кривил пухлые губы, как будто собирался плюнуть.

— Уж и не надеялся с вами встретиться, — изрек Есипов мрачно, когда оказался рядом с Вадимом Андреевичем. — Думал, отплатите родине черной неблагодарностью, броситесь улепетывать. — Он пожевал губами. — Хотя нет, такие не способны. Значит, в объятия державы?.. Объятия-то, помните, тяжелые бывают. «Души прекрасные порывы», — процитировал он смачно. — У вас никаких предчувствий нет?

— Есть предчувствие, что до конца жизни не расстанусь с вами, — сказал с кривой улыбкой Вадим Андреевич.

— Да вы — провидец, батенька, — Есипов заскучал и стал оглядываться. — Пойду-ка шнапсу приму. Путь не близкий.

Он исчез. Снова Вадим Андреевич увидел его уже в самолете. Кося по-рыбьи закоченелыми глазами, Есипов сосредоточенно добрел до кресла и долго уминался в него, шумно сопя и распространяя вокруг тяжелое спиртовое дыхание. Устроившись, он еще долго сопел, успокаиваясь. Потом совсем затих, но скоро тишина прервалась вопросом: