Настигнутые коммунизмом - [10]

— Что же вы такую подлянку сотворили?

Вадим Андреевич молчал, не понимая, чего хочет Есипов.

— О чем это вы? — поинтересовался он.

— А вы не знаете?

— Что я должен знать?

— Про нашего общего друга.

Вадим Андреевич тут же подумал о Селине и онемел, не зная, что и думать.

— Помер… а вы его прикончили.

— Что это значит?

— Руки на себя наложил, после вашей встречи. Придурок. Уселся к батарее головой, да руками за разобранную электробритву схватился. Каково?.. Ваша подлянка. Про совесть любите поговорить. Как она там у вас?

Вадим Андреевич замер, в душе тяжело защемило. Он тут же вспомнил всклокоченные крашеные волосы Селина, парфюмерную чистоту кожи и глаза в мелкой сеточке дряблых морщин. Потом накатила боль, которая, конечно, предшествовала смерти. Боль настигла Александра Селина и смяла, как тонкий лист бумаги. В ней скопилась тоска по детству, ужас войны, тупая лихорадка послевоенных дней с надеждами, которые отмирали, словно листва осенью. Эта боль неотступно мучила и Дмитрия Есипова.

— Вы знаете, Валерий Дмитриевич, — сказал Марков, — что ваш отец тоже покончил с собой?

— Конечно, пил как лошадь.

— Нет, он и способ придумал самоубийства, чтобы выглядело, как естественная смерть.

— С какой стати, — небрежно усмехнулся Есипов, — замглавного в клинике, денег хватало на все?

— Его многое терзало. Что победу, за которую его одноклассники полегли, а он здоровье отдал, подонки сапожищами затоптали да блевотиной заляпали, а его заставили мозги калечить тем, кто смириться не мог. Вот и он не смирился.

— Что-то вокруг вас одни покойники? Не вы ли и папаше на мозги капали как дружок? — с пьяным безумием глаза Есипова уперлись в Вадима Андреевича.

— Ошибаетесь, Валера, — прошипел в эти глаза Марков, — это от вас смердит трупами. Народ и партия — едимы. Трупоеды проклятые.

— Эка, разговорился, — изумленно отстранился Есипов. — Не забыли, в какую степь летим? На восток. Там за каждое слово — в рыло. Да вы собственное дерьмо есть будете. Уже нары вам греют. Коваля вашего с работы точно вышибут, и тетку его. Вообразили, суки, что им все можно. Это мне все можно.

Есипов стал материться, шлепая мокрыми от обильной слюны губами. Он задыхался.

— Ничего вы не можете, — тихо сказал Вадим Андреевич.

Есипов тяжело со свистом дышал, он закрывал глаза и сидел молча, ожидая, когда успокоится дыхание.

— Да, Вадим Андреевич, вижу, — проговорил медленно Есипов, — вы тут совсем от реальности оторвались. Наша контора работает, как часы. Доложу по начальству, проглотит дырочка бумажку — и пойдут тикать часики, крутить колесики, и вы, как по конвейеру.

— Умру я скоро, — негромко сказал Вадим Андреевич, глядя в иллюминатор на медленно текущую долину облаков, сияющих в голубом свете луны.

— Больны что ли? — поинтересовался Есипов.

— Нет, чувствую.

— А не врете? — Есипов придвинулся к Вадиму Андреевичу, внимательно вглядываясь в лицо. — Видок у вас, конечно, тот еще, но и поплоше живут. А это как у вас? Печень тянет или за ребрами болит?

— Всего-навсего предчувствие.

— Так бывает?

— Бывает, на фронте бывало. Самый известный случай — Иисус. Он точно знал приближение смерти.

— Опять вы за свое. — Есипов отодвинулся на спинку кресла, помял губами. — Занятный разговорец был. Но лучше, знаете, на эту тему балакать по дороге в Париж, а не наоборот. У нас сейчас — холод, гололед. — Есипов мрачно выругался.

— О-ох, — со стоном выдохнул Есипов. — Ну и тоску нагнали. Одни покойники у вас.

Вадим Андреевич засмеялся.

— А знаете, почему при социализме смерти как бы не существует? — с улыбкой спросил Вадим Андреевич.

— Чтоб настроение не портить.

— Чтобы остатки социализма не пропили и не разворовали, — смеясь, сказал Вадим Андреевич. — По ленинизму ведь как? Там — яма вонючая: ни выпить, ни закусить, ни бабу обхватить. Одна гниль. До светлого будущего не дожить — обманули. Так хватай, тащи, жри в три горла!

— Под кайфом подохнуть веселее, — заулыбался Есипов и потянулся. — В нашем доме в прошлом году пенсионер один загнулся на бабе. Смеху было.

— Во! Наяривай, тащи все, что под руку угодило.

— Правда, разворуют.

— Поэтому цензоры и вымарывают мысль о смерти. Не дай Бог, вспомнят, задумаются, ужаснутся.

Тут Есипов закхекал мелким смешком.

— Да, Вадим Андреевич, — сказал он. — Советую и вам задуматься. Знаете, сколько стоит родине такой типчик, как Селин? Ого-го! А вы своей болтовней довели его до порчи государственного имущества. Селин теперь годится только на корм червям. И то — иностранного подданства. Так готовьтесь отвечать по всей строгости закона. Причинение ущерба госсобственности в особо крупных размерах. Помрете вы или нет, это еще не известно. Может, дотянете до суда… А теперь мне отдохнуть надо.

Голова Есипова отодвинулась назад, веки опустились, и он засопел, приоткрыв рот. В иллюминаторе, немного впереди, в лунном свете серебрилась узкая плоскость крыла. Словно живое, крыло трепетало в невидимом мощном потоке воздуха. Ниже бесконечно тянулась белая равнина облачности с кружевными ложбинами, холмами. Вдали Марков разглядел темный крестик тени от самолета. Крестик скользил по неровной поверхности и, казалось, вот-вот распадется и исчезнет, растворится в бескрайней пелене. Вадим Андреевич прильнул к иллюминатору. Свет в салоне был приглушен и не мешал мерцанию звезд. Их было бесконечно много, свет звезд одолевал тьму, окутывал глаза, лицо, лоб. Почудилось, что они окружили голову, и их мягкий свет тонкими лучами входит в затылок.