Настигнутые коммунизмом - [39]

Миновав пристанционные тропинки, он вышел на тихую улочку, в конце которой уже виден был дом. И тут под ногами в пыли он заметил щуплое птичье тельце. Это был черный стриж. Живой он, наверное, был угольно-черный, сверкающий бусинками глаз, подвижный, резвый, как маленький черный челнок. А сейчас крылья птицы безвольно упали в пыль, и весь он был безжизненно-серый. Где-то Елисей читал, что черные стрижи никогда не садятся: ни на землю, ни на ветки. Их лапки к этому не приспособлены, а если упадут, то не смогут взлететь. Даже ночь они проводят не в гнезде, а на большой высоте, над облаками, в вечно текущих в глубине неба воздушных реках.

Мертвое тельце стрижа напомнило тогда о Жукове, его неожиданной смерти. Он тоже, как черный стриж, был плохо приспособлен для хождения по земле. Может, многие его сумасбродные идеи и рождались от желания оторваться от земли, вырваться повыше, где нет отравленной моторами духоты, толчеи, озлобления, а лишь стремительный напор чистого воздуха, похожего на некую вечную незримую плоть, дающую телу силу, взрывную энергию, радость.

Однажды ошарашил Елисея такой идеей.

— Хочешь знаменитым художником тебя сделаю? Я знаю все, как сделать.

Елисей запнулся, не зная, что ответить. Прогуливались они в небольшом парке, минутах в десяти ходьбы от станции, где Елисей наткнулся на мертвого стрижа.

— Все дело в рекламе, — уверенно проговорил Жуков.

Его глаза светились энергией открытия. Волосы, как обычно, разметались по горячему лбу, губы подрагивали от смеха.

— Понимаешь, раскусил я, — заторопился Жуков выкладывать свое озарение. — Есть несколько человек — знаю, как на них выйти, — их слушают, их оценка решает все. Они скажут: стоящее, — и все согласятся. А если зарежут кого, то — труп. Недавно на выставке говорил с одним.

Елисей представил, как Жуков напал на какую-то полузнаменитость с цветастым шейным платком, с гадливым отвращением на гладко выбритом пухлом лице. К тому еще — плешь на затылке, старательно прикрываемая редкими волосенками. Наверное, в ослеплении не замечая попыток собеседника улизнуть, Жуков разгорячено толковал что-нибудь. Елисею эти барски-начальственные рожи давно уже надоели.

— Знаешь, договорились встретиться в пятницу, — уверенно сказал Жуков, — вечером на выставке.

— Вряд ли, — заметил Елисей и решил мягко отговорить Лешу, понимая, что Жукова просто обманули, — или забудет, или дела помешают.

— Брось ты! Я пойду, о тебе могу сказать.

— Спасибо. Ты не знаешь этих людей.

— Отличный мужик, — ничего не слыша, торопился он. — Мы с ним в буфете по стакану опрокинули. Я понял систему, — он хитро засмеялся. — Когда нечего сказать, о чем мелят? О погоде. А критики, чтоб за умных сойти, о чем плетут? Такой-то эдак сказал, был в восторге, — Жуков пискляво передразнивал воображаемых критиков. — А слышали? — прошептал Жуков, тараща глаза. — Наш-то, уважаемый, обругал картину такого-то. А к его мнению прислушиваются наверху. — Жуков снова рассмеялся, но почему-то со злорадством. — А знаешь, что их гложет? Прямо до печенок проедает… Ха! Сколько и как поиметь с этого, кого рекламируют. Не обманет ли, не пошлет ли потом подальше. — Лицо Жукова вдохновенно озарилось. — Там наступает момент такой… Если, к примеру, дожди идут, каждый день до одури, до рвоты. Все только о нем. Не хочешь, а скажешь: опять проклятый! Так и вчерашний побирушка, безвестный холстомаратель, рифмоплет хреновый, юморист задрипанный. Который вчера еще за чекушку размажется перед тобой. Вдруг взрывается этаким фонтаном, все, чертыхаясь только о нем… Назад его в безвестность не запихнешь! К нему теперь все бегут с вопросиками: а есть ли смысл в жизни, что такое счастье, а кто вам нравится? — лицо Жукова непрерывно менялось, он наслаждался собственноручно созданной картиной. — Еще вчера униженно называл «учителем», «мэтром», облизывал со всех сторон, если не осадить. А сегодня! — Леша величественно надулся. — К нему не поступись! Он сам этого мэтра в грязь стопчет, дерьмом обделает… Тут эта свора грызть его бросается, кусает, воет от злобы. И ясно им: еще больше раздувают знаменитость… а злобу сдержать не могут.

— И ты хочешь с ними договориться? — удивился Елисей, конечно, не открытию, которое ни для кого не секрет, а наивной надежде Леши извлечь пользу из таких людей.

— А вдруг! Надо, Елисей, — заговорил он горячо. — Надо говорить, кричать, толкаться — и услышат.

Он запнулся, возбуждение на его лице разгладилось, испарилось.

— Был у меня случай в детстве, — Леша судорожно сглотнул спазм в горле. — И сейчас, как вспомню, страшно. В Монголии с родителями был. Они в командировке, а я совсем шкет, пять лет. На задворках поселка провалился в засохший колодец. Орал я… несколько часов. Уж не знаю, сколько раз я умер. Неба клочок, пыль, грязь, трупики сухие: мыши или какие-то суслики. Ужас, представляешь? Я уж обессилел, неба клочок темнеет, звездочка появилась. Я как заору, откуда силы взял, с минуту верещал, с жизнью прощался. И тут рожа такая круглая, косматая. Монголка меня нашла, глаза раскосые, морщинистая, темная. А для меня, как Бог явился. Богиня. Вытащила, я ее всю слезами залил. — Леша задышал свободней, полной грудью. — Надо кричать, и погромче, — добавил он весело.