Настигнутые коммунизмом - [37]

— Моя мамочка говорит, что когда-то Валерик был худеньким и стройным. Как она любит сказать: живчик. Трудно, конечно, представить. Хотя, думаю, он и тогда был, наверное, порядочным дерьмом. Он, кажется, стал первой любовью мамочки. Ну и везуха! Потом он, естественно, слинял. У мамочки куча переживаний, ужасов, чуть ли не до пузырьков с ядом дошло. Но природа победила. А потом подвернулся папочка. Ему мама дала кличку «Кашалот». Большой, добрый, послушный. Ничего лучше не придумали — меня родили. Хотя в истерике мамочка иногда твердила, что он мне не отец. — Настя усмехнулась. — Нашла, чем убить… — Она замолчала, тихо вдыхая воздух. — Хорошо идти. Никого, покой, ночь, словно все уснуло, провалилось… Да, время от времени Валерик выплывал. Папочка, может, и не знал, а мать в такие моменты полоумела. Наверное, дура, верила, что изменится все наконец, вырвется куда-то. А куда?! С этим дерьмом только в дерьмо и влипнешь. Однажды мамочка решила: развод. Развелись — ну и что? Опять как всегда… Мне только жалко и его, и ее. А им, наверное, на роду написано: мучаться. Откуда ума-то столько взять, чтобы и тебе было хорошо и близких не грызть? Так бывает? — она вопросительно взглянула на Елисея. — Вряд ли… Это вы, наверное, знаете, что стихи он писал, рассказики всякие? Мне показывал, когда постарше стала. Воспаленное что-то, Вот, помню: «Горит душа, развеять тьму желая…» Это же надо: горит душа! Неужели эту тьму развеять можно? Или Валерика, хоть на каплю, чтоб на человека стал похож. Да никогда! Вы знаете, как папа умер?

— Инфаркт, мне сказали.

— Это как посмотреть. Он все боялся по редакциям со своей писаниной ходить. А мамочка, черт ее под руку толкнул, примерно с год назад говорит ему: что сидишь, возьми да отнеси куда-нибудь. Да присоветовала Есипову отнести, сказала: вот, есть знакомый издатель. Отнес. Валерик наплел ему всякого. Наверное, посмеивались между собой. Пошутить решили. Месяца три над ним издевались. Мамочка мне рассказывала. Если б знала, чем обернется, язык бы себе откусила. Вот редактор прочитал, — передразнивая, заговорила она, — очень доволен, вот, другой читает, оторваться не может… Издевались. Потом Валерик его пригласил. Рецензию сочинили. Перед этим мамочка мне зачитала… — Настя задохнулась. — Такая гадость, подлость, мерзость… Автор не ведает, что такое литературное мастерство… смесь графомании с психозом. Есть же слова на свете такие гадкие. Вроде буковки, круглые, завитушечки, а сложить из них могут — не отплюешься. И не отмоешься. Потом они эту рецензию спалили от страха. Не воротишь ничего. Он прямо у Валерика в кабинете и упал. Инфаркт. С полчаса от боли слезы лились, ни слова сказать не мог. «Скорая» приехала — он и умер… Двое детишек сироток. Вдова на девчонку похожа, как под танк попала. Видела их в крематории. На поминках напилась я. Первый раз. До беспамятства.

Она остановилась, постояла, склонив голову.

— Пойду назад, — Настя повернулась, но сделав два шага, обернулась. — Он о вас хорошо говорил, говорил, нет больше таких друзей. Разве так бывает?

— Вот, случилось, — ответил Елисей. — Лет восемь назад разговорились на выставке. Он, я заметил, легко знакомился.

— Нет, вас он особо выделил.

Елисей провел пальцами по ее голове, сминая легкий шелк волос, потом сказал задумчиво:

— В августе сон видел. Сначала девушка, потом жена и мама. Она умерла давно. Странно, но я их всех люблю… Твоим дружкам, Есипову это доставило бы удовольствие.

— Они все кретины, — зло сказала Настя.

— Давно уже не преклоняюсь близости с женщиной: женой, любой другой… Смешно. Как в мелкую речушку в жару зайти. Вода блестит, ноги холодит, а от жары не спасает, только муть со дна, глина… Мне кажется, я сразу в тебе почувствовал Жукова. До сих пор осталось: кудри его, глаза шальные, добрые. Остался мальчишкой, неизлечимо наивен. Хорошо, что тебя увидел. Тебя я тоже люблю. Это не пройдет. Поймешь и согласишься.

Она быстро потянулась к нему, поцеловала в щеку и торопливо пошла, но тут же обернулась и крикнула:

— Прощайте!

— Прощайте!

Через минуту ее уже нельзя было различить в сплетении теней, слабых отсветов далеких фонарей. Сзади, по скрытому деревьями проспекту пронеслась машина. И снова стало тихо.

Тут всплыло в памяти: «После Есипова не могу», — и щупленькие плечи, чернобровое лицо с невидящими мутными глазами. Потерянная Рая. Нет… не так. Страшно было сегодня от холода пригрезившегося раннего утра, от ощущения грани, за которой неподвижность смерти. Ему нужно было ее тепло, прикосновение добра и жизни. Она нашла его, и он не потерялся.

Вихрь закрутился над поворотом дороги, взметнул сухую пыль и стал приближаться, вращая мутными космами. Не долетев шагов двадцать, смерч сник, пыль осела, и только легкое касание ветра долетело к измученным ногам Иошуа, остудило потную грудь, лицо. Он с облегчением вздохнул, пошевелил правой ногой, выискивая такое положение, чтобы утихла боль в большом пальце. Еще утром он ушиб палец о камень в траве, теперь палец припух, рядом с обломанным ногтем разгорелась краснота. Боль не спадала. Было бы хорошо зайти по щиколотку в холодную воду ручья, и стоять в нем, пока не пройдет жар в ноге. Но источник по пути не встретился, а достать воду из колодца, рядом с которым он сидел, было нечем.