Настигнутые коммунизмом - [38]

Чтобы отвлечься, он стал разглядывать желто-серую мозаику крыш и стен хижин Сихаря, начинавшегося там, откуда прилетел порыв ветра. Городок темнел вечерними тенями, послышался ленивый брех собак, потом над ближним домом взметнулась стайка мелких птах и с гомоном перелетела в крону дерева.

Скука и сон поглотили городок навечно. Лишь дурная весть или смерть соплеменника могли ненадолго нарушить спячку. Иошуа представил сухие обожженные лица жителей городка, их скорбные жесты, угнетенные болью глаза и улыбнулся. Если б знали они, подумал он, как мало нужно для радости. Как спящий человек утром открывает глаза, надо очнуться, оглянуться, вдохнуть вместе с воздухом простую истину, что человек — сам источник радости. Это он дарит ее миру, коснувшись цветка, плеснув в лицо родниковой воды, поймав взгляд любимой или в минуту ночного одиночества осознав жуткую глубину звездного неба. «Я скажу им об этом», — решил Иошуа, и ему стало весело.

От окраинного домика отделилась женская фигура с кувшином. Она приближалась медленно, едва переставляя ноги. Сандалии утопали в пыли, накидка вот-вот могла упасть с головы, а женщина ничего не замечала, понурив голову от забот, которые и за порогом дома не оставляли ее. Край ее одежды задел пыльную траву на обочине, взметнув мутное облачко.

У самого колодца она наконец заметила Иошуа, испуганно вздрогнула и растерянно замешкалась.

— Не бойся меня, — тихо сказал он.

Пряча в складках покрывала лицо, она неловко пыталась опустить кувшин в колодец. Потом нетерпеливо дергала веревку, проверяя тяжесть кувшина. Наконец она вытащила кувшин и вздохнула сдержанно.

— Позволишь ли напиться мне? — спросил он.

Женщина испуганно замерла, ее глаза метнулись в сторону, она молчала, потом едва слышно сказала:

— Что скажут твои соплеменники. Они осудят тебя.

— Если бы я боялся пить воду, я бы от жажды умер и не родился бы.

Она молчала, не зная, как поступить.

— Что же ты медлишь?

— Боюсь повредить тебе, ты ведь иудей.

— Утоляющий жажду не может причинить зло.

Женщина подала кувшин. Иошуа взял и разглядел ее подведенные брови, румянец на щеках и яркие сочные губы.

— Сейчас я вволю напьюсь, а потом моя жажда во сто крат усилится, и где я найду такую утешительницу.

Она смутилась и рукой попыталась закрыть лицо накидкой.

— Ты не поняла меня. — Иошуа наконец прильнул губами к краю кувшина и сделал несколько глотков. — Тело, как земля, плеснул воды — комки размякли, готовы принять зерно, родить жизнь. Припекло солнце, налетел сухой ветер — и земля окаменела, покрылась трещинами, все умрет, если снова не плеснуть воды… Над телом, как и над землей, надо усердно гнуть спину от зари до зари. — Иошуа улыбнулся. — А неблагодарное тело, отжив свое, как дряхлое дерево, рухнет оземь и истлеет. Вот тебе и благодарность… Как любовник, который щедр на посулы, пока женщина дарит ему ласки, а стоит ей удалиться, и он заглядывается на других.

Женщина нахмурилась и обидчиво поджала губы:

— Мне пора, меня ждут, — она потянулась за кувшином.

— Позови своего мужа, и я дам вам воды, от которой вовек не будет жажды.

Она отпрянула, ее глаза удивленно расширились.

— У меня нет мужа, — проговорила она с горечью в голосе.

— И не было, — наконец догадался он. — А были паскудники, которые мучили тебя и бросали, как надоевшую одежду.

— Как ты узнал?

— Я уже все о тебе знаю, потому что Отец наш, который ведает о нас все — и доброе, и постыдное, и мелкое, он открыл мне истину, и теперь я вижу и знаю тебя, как самого себя, и напиток, который я даю, открывает в каждом источник добра и вечной жизни.

— Про такого я слышала, — проговорила женщина. — Говорили, что придет он и откроет все.

— Это и есть я. — Иошуа улыбнулся.

Женщина замерла, потом встрепенулась и, забыв кувшин, побежала к домам. Достигнув улицы, она закричала:

— Он пришел. Обо мне все знает и обещал мне вечную жизнь!..

В проулок стали выглядывать жители, кое-кто вышел за порог.

«Наивная, — подумал Иошуа, — да и я хорош. Решит еще, что слов моих достаточно, чтобы утешить обиду, прогнать болезнь. Не надо тяжкого труда, не будет страха. Может, над душой еще больше, чем над землей или телом, придется трудиться — и день, и ночь. Там где вера, там и сомнения, а придет пророк, так за ним еще — толпа лжепророков. И не дети мы у Отца нашего, а пастыри, что с первым блеском зари — котомку тощую на плечи и вслед за стадом — туда, где пыль, жажда, дневной зной… А вослед — проклятия, вместо ласки, да камни».

Иошуа покосился на кувшин в руках, наклонил его и плеснул холодной воды на припухший палец на ноге. Боль разом притихла.

Ничего Елисей не знал. Ни до, ни после. Намеки только, обмолвки. Прошлой весной, ранней, когда вечерний мороз безжалостно сдавливает холодом расшумевшуюся за день капель, Елисей позвонил Жукову по телефону, удивляясь, что долго не слышал его звонков. Тут и сказали, предварительно спросив фамилию да кто такой.

Елисей вспомнил, как в конце мая, ярким ранним вечером он возвращался с дачи. Стояли чудные солнечные дни с жарой в полдень, с вечерней прохладой, с зеленью везде и во всем: в сочной траве, с изумрудными мазками в голубом небе, даже пыль, замешанная на невидимой цветочной пыльце, отдавала зеленью.